Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

Она резко выдохнула, будто вынырнув на поверхность, и с силой ударила Славика двумя ногами в пах. От неожиданности он сделал шаг назад, но в мини-номере не было места, за его спиной находилась кровать, на которую он и повалился. В ту же секунду Маша вскочила, в один прыжок преодолела расстояние, отделяющее ее от двери, распахнула ее и… Упала на руки вооруженного человека в черном камуфляже. Другой человек с грохотом ввалился в окно. Третий и четвертый вбежали в номер, прижав Славика к кровати. Но Маша уже не видела их. Она была в глубоком обмороке.

Наталья позвонила ему, когда он закрывал дверь кабинета – время еще оставалось, поздним вечером можно было не опасаться пробок, но он мечтал оказаться за рулем своего старенького «Форда», чтобы ехать как можно быстрее в Шереметьево, навстречу нестерпимому желанию видеть Марию Каравай.

– Андрей, – тихо сказала Наталья. – Вы не заедете за мной? Я бы тоже хотела встретить Машу, но… боюсь сейчас садиться за руль.

– Конечно. – Андрей с трудом сдержал вздох разочарования. Он надеялся увидеть Машу первым и желательно тет-а-тет, но ведь вполне естественно, что после происшедшего мать тоже как можно скорее захочет обнять дочь… Он доехал до Машиного дома, связанного для него с таким многообразием воспоминаний, и, отзвонившись Наталье – мол, я тут, – хотел было выкурить сигарету. Но не успел даже пару раз затянуться, как Наталья спустилась вниз. Галантно открывая перед ней дверь своего замызганного авто (пусть не держит его совсем уж за вахлака!), он вскользь подумал, как Маша, наверное, страдала в девчачьи свои годы, что не похожа на маму – Наталья до сих пор оставалась откровенной красавицей: темные гладкие волосы в длинном каре, светлые глаза, чуть удлиненное лицо. Ничего общего с дочерью, которая явно переняла отцовскую генетику. Но, трогаясь и выезжая со двора, Андрей сам себе же и возразил: да нет, вряд ли Маша страдала по поводу внешности. У нее в голове всегда были мысли поинтереснее. Он вздохнул, смущенно глядя прямо перед собой: даже при том, что сегодня произошло, он не знал, о чем говорить с Натальей. О светском не хотелось, да Андрей и не мастак был поддерживать светский треп, а нормального человеческого разговора у них отродясь не было. Наталья его не любила, и Андрей с этим уже смирился и просто добросовестно выполнял роль таксиста, довозя ее до аэропорта. Машина мать тоже не делала никаких попыток заговорить, а смотрела в окно на развертывающуюся перед глазами перспективу Ленинградки. И вдруг глухо произнесла:

– Простите меня, Андрей.

Андрей аж затормозил от неожиданности – к счастью, тут как раз подоспел красный светофор. Нахмурившись, он скосил глаза на Наталью, все так же сидящую к нему затылком.

– За что, Наталья Алексеевна? – только и смог спросить он.

– Я была к вам несправедлива, – так же глухо ответила она и повернула к нему бледное, кажущееся призрачным на фоне ночи за окном лицо. Глаза ее были лихорадочно-сухими, и, опустив смущенный взгляд, Андрей заметил, что тонкие пальцы, держащие на коленях сумочку, чуть дрожат.

«Еще не отошла от шока, – кивнул сам себе Андрей. – Что и не удивительно. Всего несколько часов назад ее дочь была в руках у маньяка, и она рисковала потерять и ее. После всех остальных, которых уже потеряла». Да что Наталья – он сам пока еще не мог окончательно унять в себе отвратительную дрожь. И звонок из Лондона с сообщением, что с Машей все в порядке, ее осматривают врачи «Скорой помощи», но от госпитализации она решительно отказалась, проблему эту решил только частично…

А Наталья сделала явное усилие, чтобы продолжить:

– Вы всегда заботились о ней и не в первый раз спасаете ей жизнь.

«Зачем она говорит все это?» – тоскливо подумал Андрей. К чему сейчас-то, когда между ним и Машей уже все кончено?

– Не надо, – сказал он буднично. – Я все понимаю.

– Надо. – Наталья снова отвернулась к окну. – Я уже давно хотела вам это сказать. Вы не стесняйтесь, заходите в гости. Можете пожить у нас, пока… – Она осеклась. – В общем, мне кажется, лучше нам в ближайшее время держаться семьей.

Андрей нахмурился, но ничего не ответил. Через полчаса они уже были в Шереметьево, и еще час, оставив Наталью в кафе, он бесцельно бродил мимо киосков, выходил покурить к стоянке такси и даже решил купить какие-то средней паршивости розы… Наконец объявили посадку, и Андрей вдруг понял, как сможет остаться с Машей наедине. Он вынул из кармана телефон, набрал номер. Ему ответил хриплый со сна голос:

– Кирилл.

– Привет, – неловко сказал Андрей. – Ты не на дежурстве?

– Не-а. А кто это?

– Андрей. Яковлев.

– А… Опер. Здорово. Чего нового?

– Да вот, стою, жду свою девушку в аэропорту. Может, попросишь кого из своих – хочу сделать ей сюрприз – встретить, так сказать, у трапа самолета…

– Да без проблем. – Знакомый пограничник зевнул. – Сейчас к тебе выйдут – проводят.

И действительно, минут через пять его вышел встречать усатый Кириллов коллега. Представившись и пожав Андрею руку, он без труда провел капитана через пограничный контроль и оставил уже у рукава-коридора, присоединенного к самолету. Андрей встал как дурак, с розочками наперевес и, неловко улыбаясь снующим туда-сюда девушкам в форме «Аэрофлота», стал ждать.

Первыми из самолета вышли пассажиры бизнес-класса, за ними – деловые мамаши, торопящиеся уложить своих отпрысков… Затем солидные супружеские пары, старики… Поток стал редеть, а Маши все не было. И тогда он двинулся ей навстречу и, показав удивленной стюардессе удостоверение, прошел внутрь.

Маша сидела у окна в середине салона самолета и не двигалась. Он молча сел рядом, положил ненужные розы на кресло с другой стороны, заглянул ей в лицо. Она тихо плакала. Слезы текли по щекам, рот кривился в жалкой усмешке. Андрей вздохнул, откинул поручень, отделяющий два кресла, придвинулся поближе и обнял ее. А она положила ему голову на плечо и прижалась так тесно, как могла, спрятав ему под свитер холодные ладони. Так они сидели, впечатавшись друг в друга, Маша – закрыв глаза, а Андрей – глядя, как снаружи, на летном поле, дюжие грузчики выкидывают из нутра самолета чемоданы и забрасывают на грузовичок-тележку.

– Ш-ш-ш… – шептал он в розовое мокрое Машино ухо, куда закатились несколько слезинок. – Ш-ш-ш… Все будет хорошо, любимая. Все будет хорошо.

«Все будет хорошо, – говорил он себе. – Все будет хорошо». Они все поймут, его сыновья, вернувшись с камнями из снаряженной им в Ост-Индию экспедиции. Они догадаются – они с детства любили разгадывать ребусы. Это он чуть было не опоздал, старый болван, пригревшийся под бледным антверпенским небом.

Сам климат в этой земле будто намекал: все страсти, бушевавшие под нещадным кастильским солнцем, позади. Все смерти остались там, в Толедо, всю кровь смыло вкрадчивыми водами Тахо, никаких кастильских плоскогорий, никаких впивающихся в высь, в небесную мякоть, агрессивно-острых готических шпилей. Только эта низкая, невыразительная, плоская земля, что вся как на ладони с ее пастбищами, лениво текущими каналами и рядами мельниц, отгоняющих морскую воду от этих пастбищ прочь, обратно в море. Мирные бюргеры, околдованные пылкими речами Лютера. Сам Лютер, заигрывавший с иудеями в попытке перетянуть их на свою сторону. Но война, но наступающие с юга испанские фанатики… Но сам Лютер, взбешенный – как и все они – еврейским тихим, но стойким непослушанием. Вечным непослушанием. «Когда же это кончится? – спрашивал он себя и отвечал себе же: – Никогда. Мы опасны, как чума, для любого устоявшегося миропорядка – будь то фараоны, вечно опаздывающие достроить свои пирамиды, для которых Шаббат – День Господень, в который не положено трудиться, стал прямым вызовом. Или запрет на рабство в иудаизме – вызывавший ярость древних римлян, пригоняющих рабов со всех концов своей необъятной империи. Или слова Торы о том, что земля не принадлежит человеку, а лишь Богу – да как после этого могут относиться к евреям папы – крупнейшие землевладельцы в Европе? Они пользуются нашей Торой, переименовав ее в Ветхий Завет, – горько подумал он. – Они взяли от Авраама единобожие, а от Моисея – скрижали. Но они забыли о корнях, что питают их религию. Они хотят даже забыть о том, откуда родом их Иисус! Сколько будут они гнать нас по свету, прикрываясь его иудейским именем?» Он вздохнул и взглянул на удалявшийся в утренней дымке жемчужный Кале. Ему пришлось плыть отсюда, а не из антверпенского порта: слишком многие его там знали, слишком многие могли выследить. Он выехал из Низких Земель ночью и через сутки добрался сюда, в этот город, где гордо возведенные белые стены защищали от захватчиков слишком доступный берег. Кале был точкой континента, ближайшей к Английскому королевству, лишь недавно отвоеванной Франсуа де Гизом, герцогом Лотарингским, у шотландки Марии Тюдор. У Менакена здесь промышлял знакомый еще по венецианским временам арматор – родом из Сан-Мало, предложивший воспользоваться его судном. Все, что Абрахам хотел перевезти в дом Розалинды, он уже перевез и потому, путешествуя налегке, с благодарностью принял предложение арматора плыть на его фрегате, но отказался от охраны – каких-то бывших головорезов из числа корсаров. Да и какое тут путешествие? По водному пути – не более семи миль, при хорошей погоде с крепостной стены видны скалы Альбиона.