Янтарные глаза - Вилма Кадлечкова

Увидев, что Пинки пребывает в шоке, Лукас улыбнулся ей.

– Ну же, не удивляйся. Никогда не знаешь, кто еще может слушать. Мне нужно уехать, а во вторник меня бы не пустили. – Он замялся. – В обычных обстоятельствах я просто отдал бы тебе ключи от дома, но, если ты останешься здесь, вероятность встретиться с ӧссеанами будет слишком высока. Они заберут у тебя ключи и станут рыться в моем столе. Чтобы остаться в безопасности, тебе необходимо по возможности находиться где-то, где нет меня.

– Чего они хотят от тебя? Они тебе…угрожали?

Лукас махнул рукой.

- Ӧссеане всегда угрожают. Это их национальный спорт. Людям не стоит воспринимать это в штыки. – Он ободряюще улыбнулся Пинки. – Зӱрёгал сядет мне на хвост, это правда. Он хотел от меня кое-что, а я собираюсь этого не делать, что его наверняка слегка разозлит. Но он тоже не хочет, чтобы о нем слишком много знали. Он не станет угрожать таким, как ты, тем, кто здесь ни при чем.

Он замялся:

– Однако…

– М?..

– Всегда лучше подготовиться к худшему варианту развития событий, – договорил Лукас. – Купи линзы. Не привлекай внимания. Если увидишь треугольник на лбу – беги. А если зӱрёгал все-таки доберется до тебя… забудь о том, что я говорил. Если он спросит тебя о твоей тайне, просто расскажи ему. Он все равно выпытает ее так или иначе. Если не будешь сопротивляться, он причинит меньше вреда.

* * *

Лукас посадил Пинки в такси: трепетный поцелуй и усиленные взмахи руками. Едва закрылись двери, улыбка исчезла с его лица. Ощущение опасности было острым, будто за шиворот вылили ведро ледяной воды. Пинки, очевидно, ожидала, что он проводит ее, но, к сожалению, пришлось этого избежать. Речь шла не о лени, а об уверенности. Опасность грозит не ей, а ему.

«Итак. Пинки уехала, а мне остается доедать кашу, которую она заварила», – мелькнуло в голове, пока он быстрым шагом отправился по улице прочь от своего дома. В ту же секунду он усмехнулся про себя над подобным унынием. Ведь ему нравилось доедать за Пинки.

Он мог лишь гадать, что его отец мог ей доверить: свиток, печать, золотой зуб или рецепт семейного пирога. Но даже если ограничиться ӧссенской письменностью, это вполне может быть вещь с бризантностью и разрушительностью атомной бомбы. Не беря во внимание подробностей, Лукас знал точно: у его отца была такая информация.

Он горько усмехнулся, когда из глубин памяти всплыло воспоминание. Тот визит, который Пинки нанесла к ним домой, порядочно подпортил ему жизнь; однако по прошествии стольких лет и будучи искренним, стоило признать, что показывать одноклассникам ӧссенские тексты было не лучшей идеей. И, господи прости, писать их на спине Греты! Некоторые выходки могли доставить его отцу серьезные проблемы – не только со стороны людей, но прежде всего, со стороны ӧссеан. Существовали различные уровни посвященности и различные меры святости. И, конечно, существовали запретные тексты и чистая ересь. Многое из этого никогда не должно было быть доступно землянам. Несколько лет назад, осознав наконец все связи, Лукас взял стопку свитков весьма деликатного содержания, унаследованных от отца, – особенно те, которые были связаны с так называемой ауригианской ересью, – и запер их в подходящем сейфе. Сказать, что Джайлз Хильдебрандт рисковал собственной шеей, заставляя Лукаса учить все это, было бы слишком слабо. Риски были куда страшнее, чем быстрая смерть.

В конце концов именно потому эпилог того визита Пинки был так страшен.

* * *

Пинкертинка ушла.

– Ты предал мое доверие, и последствия тебя не обрадуют, – сказал отец.

Ничего больше.

Лукас весь вечер сидит в маленьком зале – кроме него, там лишь голые стены, стол и пластиковая доска с двенадцатью разделами. Он пишет по памяти тексты с прошлой недели, покрывает изящными знаками одну дощечку за другой, и все это время в его голове крутится это замечание, противное, как камешек в ботинке. Заканчивает он поздно ночью, совершенно вымотанный, и всей душой мечтает лишь о кровати. Отец окидывает быстрым взглядом его труды. Обычно он указывает на ошибки, но сейчас лишь ухмыляется и бросает ему тряпку. Стереть результаты многочасового труда – всего десять секунд. Лукасу совершенно все равно, он хочет только спать.

– Мы еще не закончили, – говорит отец. – Иди в мой кабинет.

Лукас и сквозь океан времени четко представлял свою тогдашнюю свирепую решимость, подпитываемую страхом и гневом. Да, это он помнил хорошо: как только дело доходило до наказания, в нем никогда не возникало раскаяния или покорности, он чувствовал лишь невыносимую ярость. Отец, Зевс Громовержец, восседающий на неприступном кресле за крепостью стола. Под такой крепостью весьма неприятно стоять. И все же Лукас поднимает голову и смотрит отцу в глаза – так намного безопаснее, поскольку Лукас Хильдебрандт ненавидит, когда мямлят и отводят взгляд. Лучше бы заговорить первым, ведь он уже тогда осознаёт выгоды первого хода, однако все еще не знает, чего отец от него хочет и что именно ему известно. Или, лучше сказать – у него есть идеи, но ему не хочется верить, что Пинки действительно могла выдать все его отцу. Она не могла этого сделать! Она ведь не такая!

Отец говорит. «Твоя подруга… ӧссенские знаки… на публике…» Лукас молча задыхается от предательства. Вот так ломается чувство доверия, действительно печальный момент!

Ледяная усмешка в голосе отца:

– Ты меня разочаровал, Лукас. Ты прекрасно знаешь, в каких условиях должен учить ӧссенские тексты. Но ты попытался меня обмануть.

С трудом собранная смелость, направленная против страха и потраченная на одно витиеватое предложение:

– У меня сложилось впечатление, папа, что ты оцениваешь по достоинству проявление определенной находчивости вместо покорного смирения перед судьбой.

Попадание: в глазах отца проблеск удовольствия и даже гордости. Радость Лукаса – ведь ему удалось подобрать подходящую реплику и угадать ту самую меру, чтобы скрыть за витиеватостью дерзость – мгновенно увяла. Да, он попал в цель. Он ведет себя ровно так, как этого желает отец. И не только – он действительно именно такой, каким его хочет видеть старый профессор: утративший все свое, вымуштрованный по его подобию. Неразрешимая дилемма, которую он осознаёт уже тогда (а с годами лучше не становится): соответствующая мера гордого отпора перед лицом Джайлза Хильдебрандта свидетельствует о большей податливости, чем если бы он в слезах бросился к его ногам. Честно говоря, такую роскошь, как истерический плач, он никогда в жизни не мог бы себе позволить.

– Находчивость я ценю, Лукас, но непослушания не стерплю, – говорит отец с холодной улыбкой. – Чтобы твоя фантазия не пропадала даром, мы решим это по-ӧссенски: ты сам выберешь себе наказание. Первый вариант: шесть недель домашнего ареста…