Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

Во младенчестве игра моя взращена была отсутствием критики. Неисповедима мудрость стариков. Дуна, приходя и уходя по своим делам со скотиной, пересекал двор, изображая глухоту. Он прилежно не слышал ни ноты, и лишь когда Суся, толкая по воздуху ладонями книзу целую флотилию кур прочь с кухни, направляла его, кивнув на скрипача в саду, замирал Дуна и прислушивался на миг, после чего возвращался к своим делам. Позднее за чаем он выдавал пятизвездочный отклик одной-единственной фразой – высочайшей фахской похвалой музыканту: “Ну и слух у тебя, Ноу! Батюшки, ой да. Ну и слух!” Я поддерживал образ музыканта и отнекивался, но некая доля этого комплимента проникала в меня, а когда Дуна добавлял: “У моего отца тоже был, – а следом, откусив от намазанного маслом ломтя: – Этот дом слыхал его часто”, проникала еще глубже. Меня это грело. Но в ту пору я не придавал ему большого веса, не сознавал: можно завернуть за угол и обнаружить, что там поджидает тебя твоя жизнь, а если пройдешь мимо, она пойдет следом, похлопывая тебя по плечу.

Через Сусю меня тоже похлопали, пусть и иначе; собирая со стола посуду, бабушка одарила меня взглядом через блеснувшие очки и произнесла:

– Я получила письмо от Матери Аквины. – Подождала ответа от меня и, не получив его, добавила: – Говорит, мать твоя – в ее молитвах. – Суся знала, что достаточно сказать одно это.

В тот вечер, когда мы отправлялись в путь, Кристи сказал:

– Возьми с собой скрипку.

Я не взял. Физически не взял, во всяком случае. Но довольно близко к полуночи, когда мы стояли в многолюдных опилках “У Луни” и слушали какого-то старика, исполнявшего вечного “Лихого Падди”[118], я обнаружил, что у меня, как у охотника на мелодии, навострились уши, а в уме я славненько перебираю пальцами и вожу смычком.

Не выведывал из меня Кристи подробностей о Софи, но по тысяче морщинок на рубашке прочел о приключениях ее и сказал мне, чтоб я оставил ту рубашку себе. Осознал, что я погибаю от голода, какой не утолить ни едой, ни питьем, но, милостью Аполлона, можно сразить музыкой.

И музыки в ту весну случилось изобильно, что само по себе примечательно. В целом не бывало ни столько музыки, ни такой славы вокруг нее, какая возникнет в грядущий десяток лет. Возможно, оценить это трудно: музыка жила, но тайком. Приход современности словно бы превратил ее в пережиток, в традицию прошлого, из коего страна спешила удалиться. Но в таких местах, как Фаха и окрестности, музыка оставалась тем, что у людей имелось, она принадлежала им так же, как дождь, как терн в канавах, бедняжка она при этом или нет – никакой разницы. Музыка принадлежала этим людям – и бесплатно. В нормальные времена она частенько пряталась, ее приходилось выманивать из-под робости музыкантов под кепкою, натянутой на самые уши, и музыканты те были одновременно и могиканами, и католиками, хата-с-краю, глубоко сдержанными, избегавшими греха гордыни намеренной неброскостью. Те старые песенки, и исполняли их только для местной публики и отважных музыкальных следопытов, как мы с Кристи.

Славная погода, как говорил Дуна, одним махом все крестьянские труды побивахом. Ежегодная битва за жизнеобеспечение, ведшаяся в грязи и мокряди, в медовом солнечном свете сделалась легка, а о золотом сене, с каким будут сравнивать накошенное во все последующие годы, Сенан Хехир изрек незабываемое суждение: “Сам бы такое ел”. И вот благодаря тому, что солнце облегчило им бремя, крестьяне-музыканты впервые обнаружили, что в карманах у них битком дармового времени. В прекрасной форме отправлялись они в ночь, и плоды того – джиги вслед за медленными мелодиями и дух праздника во дни без всяких праздников.

Катясь домой от Луни, ты вез в себе сотню песен и немалую лохань жидкости, со всеми прилагающимися чувствами и мыслями. Мы выработали правило: сосредоточиваться на кручении педалей, избегать бесед и тем самым оставаться в границах, обозначенных канавами. Иногда это нам удавалось. В рыхлой парной сцепке в силу неповторимости душ один из нас уезжал вперед по дороге, но чуть погодя, осознав это, притормаживал или вовсе останавливался. Кристи продлевал эту возможность перевести дух, выдавая какую-нибудь мудрость пьяного вдрызг.

– Играли сегодня чисто, как в ректуме у епископа.

С образом этим смириться я не мог, однако нашел в себе силы кивнуть.

Где-то средь лент дороги мы оставили: “Дар на грезы, Ноу. Первое требование к святым”, “Того бармена слушать – как стихи”, “А тот, другой, ты заметил, сложен как броненосец, а смотрелся так, будто увечный” и “Бог дьявольски хитер. Надо отдать ему должное”.

* * *

В дневные часы царил в приходе дух предвкушения. Электрификация в Фахе пока не завершилась, но к тому близилась. Впервые появились фургоны электриков. Государственная политика, прежде всеобщая, перешла на личности: фургоны вкатывались во дворы, электрики входили в дома – глянуть, как проводку прокладывать, хозяйка. Местных среди электриков не было, конечно же, никого, первым в Фахе стал старый Том Лолор, человек без образования, зато с соображением, электрике он выучился древним методом личного наблюдения и выполнял задачи неофициального электрика в годы, пока стажировались стажеры, и позднее, когда они выучились первому правилу своей профессии, а именно “сейчас-не-мочь”. Прибывшие тогда электрики выучены были ослиному навыку мотать головой, глядя на предстоящую работу. Дома в Фахе по природе своей сопротивлялись новизне. Внутренние каменные стены для прокладки проводов штробить никак не удавалось, а потому приходилось развешивать их, как потроха. Провода можно было б укладывать в пластик для изоляции, но это стоило дополнительно. Электрики отточили до совершенства сокрушенный вид и выработали в себе дух превосходства, опираясь на знание, что местная диета – глотать любые жалобы, кроме на что угодно бульское. Люди приняли новости о несообразности домов своих так же, как принимали епитимью, – стоически. Холодную оценку чужаками их жилья – “Куда ведет эта дверь?”, “Этот провод надо ль сюда тянуть?” – они принимали застенчиво и все требования удовлетворяли, поскольку никто не желал опозориться, услышав, что дом его для электричества слишком замшелый.

Электрик, пришедший к моим прародителям, оказался длинной худой щепкой с туго сжатым ртом и глазами-щелками. Суся отследила его родословную. Он происходил от Пёртиллов из Тарберта, все до единого заработали себе круп, объявила она, как уж они там жили. Вел себя доходяга Пёртилл бесцеремонно. Получилось так: как только приход объявили готовым к финальному этапу, пришло время электрикам ковать железо, пока горячо, и чем больше домов они могли обеспечить проводкой, тем больше денег заработать и тем быстрее двинуться дальше. Ярко выраженная личность у каждого дома была им враг – как и личная выраженная яркость обитателей тех домов.

Электричества как такового пока не было, напомню. Включение объявят, как только по всему приходу протянут провода.

Осмысляя кособокую кухню, Пёртилл выставил кончик язык в углу рта. Потопал правой ногой по полу, словно проверяя, действительно ли плиты не прогнутся. Отправился к двери в гостиную, бабушка – следом. Простейшие вещи звучали в его устах как возмутительные: