Бастион. Ответный удар - Сергей Зверев

– Хрен те, птичка, не упорхнешь… – убежденно сообщил Багурин и, прыгая через ступени, понесся наверх. Выдержав дистанцию, Туманов пристроился в хвост. «Фоллоу ми», – как сказал бы англичанин.

Багурин добежал до проема. Подал вперед правое плечо – вписаться боком… и нарвался. Три выстрела грянули из темноты, отшвырнув Багурина обратно на галерею. Не жиденькие «макаровы» охраны. И не глуховатые «тэтэшки» группы возмездия. Посерьезнее оружие, помощнее. Бронежилет не спас, пули прошили его, как прошили бы хилую фанеру. Багурин отлетел к лестнице, где и упал, гулко ударившись головой.

Ситуация – полная задница. Хорошо, пусть грянет бой! Туманов достал гранату. Разжал усики, выдрал чеку и, присев на корточки, послал кусок железа в черный проем. Катись, колечко… А сам отошел, лег на пол и зажал уши.

Ударило эффектно. Вырвавшись из проема, взрывная волна облетела фойе, отдалась под крышей и схлынула. Туманов подобрал фонарик и бросился на штурм, как учили – пока не осела пыль и враг не оклемался.

Финиш. Некого брать. Изголовье шикарной кровати, ставшее эпицентром взрыва, являло унылое зрелище. Много требухи и искуроченных пружин. Красивая спальня превратилась в какую-то уродливую свинарню с грудами битой мебели. Полегли двое. Женщину в кружевной ночнушке исполосовало осколками, а в довершение придавило массивной люстрой. Мужчине – седоватому и благородному – распороло живот. У входа в спальню остался лежать одинокий тапок и увесистая «сорокапятка» барабанного типа (эх, убойная ты сила пистолета «Магнум»…)

Кончено. На выход… Вот они – другие усопшие лица. На галерее два увальня – охранники. На лестнице – Багурин, пробитый аж в трех местах. У подножия Суховей. Охранник с перепуга всадил ему в шею, чем вызвал смерть мучительную и обильно кровавую…

На улице еще трое. Кто где.

Впервые за много лет он задыхался от бега. Мчался по траве, хватая ртом ночной холод, и чувствовал, что крепко сдает. Вбежал в лесок и понял – дальше бежать нельзя. В голове рвались фугасы, тошнота терзала, трясла, требовала выхода. Вот он, не за горами – русский феномен: повальная смертность мужчин до пятидесяти от высокого кровяного давления. Им есть от чего умирать… Он прислонился к дереву и наклонил голову к земле, словно прося у нее прощения за свои «подвиги». Вонючая жижа, отравленная желчью, полилась из него сплошной массой…

Минуты через две, кряхтя и невыносимо страдая, он взобрался за руль. В районе коттеджа уже сновали люди, мерцали огни фонарей. Раздавались какие-то крики, призывы к тишине и спокойствию. Он завел мотор. Рывками выдернул микроавтобус на шоссе и погнал на юго-восток, к Кунцево. Отъехав километра полтора, остановился, впал в вялый аутотренинг. Задание выполнили на «отлично». За два с половиной часа уничтожено четырнадцать человек (не считая двух членов группы). Из них по существу – только четверо. Мережков Вадим Андреевич, неприметный чиновник в аппарате ЦК НПФ. Филарин Алексей Васильевич, пенсионер, завкафедрой Европы и Азии в институте международных отношений. Курилов Виталий Евгеньевич, гений в области экономики и генеральный директор концерна «Муромец». Казанский Петр Максимович, фигура из зело зловещих. Хотя для большинства его знающих – весельчак. Последнее место работы – замруководителя охраны президента России…

Четверо. Цвет и мозг всесильного Ордена. Те, кто долгие годы стоял в тени и тянул за ниточки.

Было 3.50 ночи, когда он вышел на связь, воспользовавшись автоматом на углу Веерной и Нежинской улиц. Разговор могли перехватить, но это уже никого не касалось. Контактный телефон располагался в квартире, снятой на одну ночь, и был рассчитан на один разговор.

– Это Сибиряк, – сказал он. – Задание выполнено.

– У вас нехороший голос, – сказали в ответ.

– Я неважно себя чувствую… Задание выполнено, – повторил он.

– Все четверо? – чуть помедлив, поинтересовались на том конце.

– Все четверо. Москвич и Курганец… выбыли из игры.

Собеседник помолчал.

– Как с качеством? Проверено?

– Качество прилагается.

– Ты молодец, Сибиряк, – голос на том краю дрогнул и потеплел. Расслабился. – Ты умница, сынок… Ты не представляешь, какое важное дело ты сегодня провернул…

Доброе слово и скотине в радость. Но Туманов нетерпеливо прервал:

– Я догадываюсь. Скажите, что делать? Я жду указаний.

– Где ты находишься?

– Угол Веерной и Нежинской.

– Машина при тебе?

– Да.

– Отлично, сынок. Садись в нее и дуй к Нагатинской набережной. У тебя на приборной панели есть чувствительный радиоприемник. Настрой его на волну сто семь и семь, тебя запеленгуют по ней и найдут. Не обращай внимания на пустой эфир. Встань где-нибудь у Южного речного вокзала, с краю, к тебе подойдут. Повторять не надо?

– Дальше?

– Война не кончена, сынок, – голос обрел твердость и ненужную в четыре часа ночи назидательность. – Война только начинается, поверь мне, и все, что ты можешь себе позволить, – это триста минут сна. Не ты один, мы все сегодня уработались.

– Я понял…

Он опять мчался на всех парах по ночной Москве. Мимо нечастых фонарей, мимо серых громадин с погашенными окнами. Это была уже не та Москва, в которой он обнаружил себя после полуночи – во всеоружии, в компании решительных парней и с твердым прицелом – убить. Это была другая Москва. Что-то в ней за три часа неуловимо изменилось. Он не мог понять что. То ли воздух стал чище. То ли патрулей меньше. То ли во всю мощь заработала установка на перемены, предлагающая настроиться на лучшее и почувствовать разницу.

Не менялся лишь он. Подмечали чувства, но не улавливала душа. На повороте у Ломоносовского проспекта он чуть не выскочил на обочину – взнуздал машину, остановился и долго потом сидел, тупо глядя на матово-шершавый столб, затормозивший у самого бампера. Руки тряслись. Изображение за лобовым стеклом претерпевало удивительные метаморфозы: фонарь то пропадал, то появлялся, то вдруг начинал шириться в объеме и расти в количестве…

– Нет, не выходит у тебя цветок, Данила-мастер, – проворчал он. – Хоть тресни, а не выходит. Ты не можешь продолжать дорогу в таком безобразно трезвом виде – обязательно куда-нибудь вляпаешься… Как насчет порцайки кальвадос, а, амиго?.. Бьянко, мартини?.. Бутылочка «Ламбруско»?..

За себя. За Суховея, за Багурина, которые так хотели выпить и не выпили. За миллионы тех, которые уже никогда не выпьют.

Он все еще верил в свою звезду. Осторожно отъехал от фонаря и через пару минут подрулил к автостоянке на Коперника. Это было одно из немногих мест в столице, где по ночам отоваривали спиртным. По разговорам, в таких злачниках обычно тусовались скучающие патрули да молодежные «военизиры», невесть какими путями добывающие отбоярку от комендантского часа.

Но сегодня почти никого не было. В двух ларьках из пяти горел огонек, да на противоположной стороне пятачка догонялась веселая «семейка». Мужская речь, сдобренная обильной феней, чередовалась бабскими взвизгами.