Дом окон - Джон Лэнган

Чашка с кофе с кленовым сиропом давно опустела, но не возымела никакого эффекта, поэтому я отправилась в душ. Стоя под струей горячей воды – еще одно лекарство от головной боли, – я снова просеивала десятки веб-страниц, которые светились перед моим мысленным взором. Не знаю, зачем я это делала, и не совсем понимала, как это может помочь мне и Роджеру. Я следовала интуиции. Или преследовала навязчивую идею. Я подозревала, что Томас Бельведер как-то связан с происходящими в Доме событиями, но теперь это подозрение было не просто обоснованным. Теперь у меня появился шанс разузнать все в подробностях. По крайней мере, так я убеждала саму себя. Честно сказать… Не знаю, приходилось ли тебе с таким сталкиваться, но представь, что твой проект в самом разгаре, когда ты, например, пишешь новую книгу: тебе никогда не хотелось остановиться и взяться за другой проект? Говоришь себе, что они напрямую связаны, и, может, они и правда связаны, но ты все равно занимаешься не тем, чем должен. Может, тебе нужен перерыв, может, ты зашел в тупик, а может, это обычный мазохизм. Я считаю… Я думаю, в том, чем я занималась, была доля мазохизма, как будто я решила: «Буду делать, что хочу».

Поэтому и провела утро за чтением биографии парня, родившегося в 1930 году в Сан-Франциско в семье, известной своей склонностью к искусству и эксцентризму. Отец Рудольфа и его братья и сестры составляли довольно-таки разношерстную компанию. Отец был скульптором и добился в этом деле ограниченного успеха, прежде чем открыл в себе талант археолога и начал успешно продавать свои подделки знаменитых средневековых произведений искусства. И неплохо на этом наварился: его пригласили в Шартрский собор прочесть лекцию для частного клуба джентльменов; однако его в конце концов арестовали, когда разгневанный коллекционер понял, что его надули. Эта история попала на первые страницы газет Сан-Франциско, что побудило мать Рудольфа снять оставшиеся на счете в банке деньги и бежать к троюродному брату в Гринвич-Вилладж. Если отец Рудольфа был не самым порядочным человеком, то его дядя Тео и тетя Маргарита практиковали магию. Тео написал нечитабельную книгу, название которой вылетело у меня из головы. «Мега-что-то». По всей видимости, ему нравилось строить из себя колдуна. А тетя Маргарита стала чародейкой. Не ведьмой, как она сама поправляла каждого: ведьма и чародейка – совершенно разные понятия. Ей приписывали знакомства с второсортными и третьесортными голливудскими звездами – как мужчинами, так и женщинами, – а еще, по слухам, к ней обращался сам мэр города. Если бы я искала вдохновение для написания какого-нибудь затянутого, трехтомного романа поколений с явным сатирическим подтекстом, то такая находка была бы лучшим подарком. Однако в ближайшем будущем я не планировала ничего писать. Будь дядя Тео и тетя Маргарита еще живы, я бы обратилась к ним за советом, но они уже давным-давно сошли в могилу. Разумеется, при самых что ни на есть загадочных обстоятельствах.

Приняв душ, я вытерлась полотенцем и направилась в спальню за одеждой. И заметила, что мы совсем забросили стирку. Я говорю «мы», но имею в виду Роджера, потому что это была одна из его обязанностей. Покопавшись в шкафу, я нашла пару джинсов и старую футболку с концерта, которая не выглядела помятой. Головная боль не проходила, но смесь ибупрофена и горячего душа сделала ее терпимой. Я отправилась на кухню, чтобы приготовить обед, и вся готовка свелась к тому, что я открыла жестяную банку с говяжьим супом и рисом. Добавив к супу пару кусочков черствого хлеба, я принялась упорядочивать информацию, которую собрала о Рудольфе де Кастри.

* * *

Он вырос в Гринвич-Вилладж в творческом окружении матери и ее троюродного брата. Мать, как оказалось, продолжала питать слабость к художникам, несмотря на череду крайне неудачных отношений. Ее тянуло к мужчинам с определенными наклонностями, и, рано или поздно, эти наклонности приводили их обладателей в тюрьму. Обучение Рудольфа было беспорядочным, осложненным ранним алкоголизмом – следствие всех выпитых украдкой напитков на постоянных вечеринках. Когда ему исполнилось тринадцать, он мог не появляться в школе несколько дней кряду. Еще через несколько лет он начал пропускать недели занятий, а когда ему исполнилось шестнадцать, он и вовсе с ней простился. В его жизни нельзя было найти чего-то более примечательного, чем это событие. Он изо всех сил старался побороть свой алкоголизм, но на деле изо всех сил старался найти деньги на следующую бутылку. Однако ему повезло. Мама де Кастри снабжала его деньгами, за исключением тех случаев, когда они были в ссоре и не разговаривали в течение нескольких месяцев. Рудольф брался за любую подвернувшуюся работу, зачастую грубую. Здесь тоже ничего примечательного. Он был добросовестным работником, который мог оттянуть свою тягу к выпивке до конца смены. Когда ему было двадцать пять, он упал в обморок по дороге с открытия галереи своего друга. К тому моменту, когда мимо идущий прохожий решил остановиться и поинтересоваться, что с ним случилось, он был мертв. Вскрытие показало, что его печень была изъедена алкоголем. Рудольф был похоронен в Куинс, под простым надгробием, которое через двадцать лет его почитатели заменили изысканным монументом. Его мать дожила до этой церемонии, которая включала в себя выступление парочки поэтов и историка искусств из Колумбийского университета, но жизнь у нее была незавидная. По всей видимости, она умерла месяц спустя под колесами автобуса, и нашлись свидетели, которые утверждали, что на дорогу бросилась она намеренно.

Такова короткая и печальная жизнь Рудольфа де Кастри. И искупалась она одной-единственной вещью: его творчеством. С самого детства – еще до того, как он научился писать, – он рисовал, и рисовал хорошо. Художники, посещавшие вечеринки его матери, поначалу снисходительно относились к его таланту, но как только заприметили проницательность карих глаз, оставили его в покое. Были и те, кто делились с ним советом, подсказывали, как поднатореть в рисовании. Он беспрестанно рисовал карандашами и цветными мелками. Стены маленькой спальни были обвешаны последними творениями, которые он каждые несколько месяцев срывал и заменял новыми. Мало что сохранилось из этих детских рисунков – Рудольф выбрасывал сорванные со стены листы, – но то, что осталось, повергает всех в изумление. Некоторые критики описывают его ранние рисунки как исполненные рукой Микеланджело идеи Иеронима Босха. Они полны сложными и детальными образами, которые напоминали Босха, но написаны с таким весом и цельностью, которые мы обычно ассоциируем с Микеланджело. Один из гостей предложил Рудольфу продать любой рисунок за пять долларов. На эти деньги Рудольф приобрел набор масляных красок базовых цветов и парочку кистей и начал экспериментировать.

Если бы Рудольф развил свой стиль, то мог стать довольно интересным художником: в ранних работах, обыгрывающих нарочитую плоскость изображения, читается Руссо, но уже проглядывает индивидуальность. Объекты на полотнах также отличались странностью. Никто не знает, когда он познакомился с картиной «Сад земных наслаждений», но нет никакого сомнения, что она произвела на него неизгладимое впечатление. В промежутке между пятнадцатью и девятнадцатью годами, пока он примеряет разные стили, как будто кто-то поставил Пикассо на быструю перемотку, влияние Босха сквозит в каждой его работе, как будто Рудольф разрабатывал детали одной и той же картины. То, что делал Рудольф, довольно сильно разнилось с господствующей американской традицией живописи, и ему не грозило стать богатым и знаменитым художником. В то же время он обладал талантом и самобытностью, что позволило ему протолкнуть свои работы на несколько небольших выставок и даже время от времени получать выручку от продажи.