Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

И, переходя на совсем уже академический уровень: какую роль играло “это” в поэтическом творчестве? Скажем, не потому ли Ахматова так культивирует тайну, что ей надо скрыть именно бисексуальность, лесбийские “засосы”, любовь к Ольге Судейкиной? Не отсюда ли ее магистральная тема несчастной любви между мужчиной и женщиной? Не потому ли столь заветна и непереходима черта, разделяющая любовников в хрестоматийном “Есть в близости людей…”?

Как любила иронизировать одна моя, в свое время бисексуальная, подруга: “Что такое? Почему такая тишина?” —

Пусть в жуткой тишине сливаются уста,

И сердце рвется от любви на части.

Действительно, в чем дело? Может, героине, душа которой чужда / Медлительной истоме сладострастья, просто не довелось дойти с адресатом и другими мужчинами до Того, чем боль любви свежа, Того счастливейшего всхлипа (Пастернак), который Маша Шарапова издает каждый раз, как ударяет по мячу? С ними не довелось, а с Судейкиной, может, и довелось?

Повторяю, этот интерес не только сплетнический, но и вполне научный, позволяющий, например, заострить проблему литературности – вымышленности, артефактности – ахматовского “лирического дневника”. А заодно и разрешить волнующую ахматоведов загадку заглавия “Поэмы без героя”. Может, потому без героя, что герою предпочитается героиня – все та же Судейкина? (Remember, you heard it here first!)

Но если так – если не только Цветаева, но и Ахматова бисексуальна (и даже преимущественно женолюбива), – то получается, что обе наши великие поэтессы в строгом смысле не женщины, а нечто гендерно третье (или четвертое?) – другое.

Пишу это опять-таки без тени насмешки, призывая в свидетели Сапфо, Сократа, Цезаря, Шекспира, Верлена, Рембо, Уайльда, Кузмина, Лорку… Сюжет для небольшой диссертации, а лучше энциклопедии.

Один зощенковский персонаж начинает свой рассказ словами: “Я всегда симпатизировал центральным убеждениям”. Формула незабываемая, потому что очень точная. Беззаветная любовь советских интеллектуалов к начальству остается их, может быть, самой загадочной и иногда до смеха трогательной чертой.

В книге воспоминаний бывалого литфункционера В. O. Осипова[79]есть глава, посвященная встречам с Мариэттой Сергеевной Шагинян (1888–1982).[80]В свое время Шагинян выкроила себе особую нишу в писательской номенклатуре, сочетавшую высоколобый культ Гёте (“Путешествие в Веймар”, 1914; “Гёте”, 1950) с дежурным соцреализмом (“Гидроцентраль”, 1931). Но сегодня ее известность постепенно сошла на нет, продолжая светиться лишь отраженным светом в именах деятелей культуры, возможно, названных родителями в ее честь, – Мариэтты Омаровны Чудаковой (р. 1937), Мариэтты Сергеевны Цигаль-Полищук (р. 1984) и некоторых других.

Осипов пишет о Шагинян с неподдельным вроде бы восхищением: его впечатляют ее долголетие, темперамент, “невообразимо-многогранная эрудиция знаний (sic) и профессионализм пера”. Но одна из рассказанных им историй полна невольной иронии. Приведу ее с небольшими купюрами.

“ – Я [Шагинян] приказываю вам задержать подписание в печать своей книги «Четыре урока у Ленина». <…> Это как понимать, что издательство не хочет упомянуть в этом предисловии Сталина по связи с Лениным? <…> Вы слышали о письме ко мне Александра Воронского, когда он был редактором «Красной нови»? <…>

Читаю, обратив внимание на дату – 1923-й, при жизни Ленина писалось:

«Да, забыл: знаете, очень ваши вещи нравятся тов. Ленину. Он как-то об этом говорил Сталину, а Сталин мне. К сожалению, тов. Ленин тоже болен, и серьезно. <…> Выздоравливайте <…> А. Воронский».

– Когда я собралась опубликовать письмо, так Воронского по велению Сталина репрессировали и предали забвению. Но Ленин ведь в письме! <…> Все отказались помогать мне. Решаюсь звонить Сталину. Соединили – кстати, на удивление, уже через два дня. Пожаловалась ему. Сказала ему: «Товарищ Сталин! Из-за обвиненного в троцкизме Воронского мне запрещено писать об отношении к моему творчеству Ленина и вас, товарищ Сталин!» Он в ответ проговорил кратко, но внушительно: «Мы подумаем. Мы разберемся. Не допустим несправедливости в отношении товарища Ленина». <…> Вскоре мне сообщили: «Публикуйте отзыв Ленина с прямой ссылкой на товарища Иосифа Виссарионовича Сталина без никаких (sic)[81]посредников. Зачем вам какие-либо посредники?! Расскажите, что товарищ Сталин рассказывал, что Ленин рассказывал ему, как высоко ценил ваши, товарищ Шагинян, вещи». А дальше? Умер Сталин – и стал неугоден Хрущеву. Теперь Сталин воспрещен для упоминаний, а Воронского разрешили для упоминаний. И выходит, из-за Сталина письмо с именем Ленина под запрет. <…> Подумала: надо говорить с Хрущевым. Не соединяют. Я к помощнику. Ничего в ответ вразумительного. Вчера снова напомнила – юлит… Уж сколько месяцев прошло. <…>

Она добилась своего. Все-таки разрешили печатать письмо полностью. Правда, тот, кто от имени ЦК звонил мне, добавил, многозначительно понизив голос: «Если можно, то попытайтесь как-нибудь уговорить старуху обойтись без имени Сталина. Что нам заниматься реабилитацией? В случае чего пришьют, что издательство пересматривает решения партии об осуждении культа личности… Пусть письмо пойдет в пересказе ну хотя бы по такой схеме: Воронский рассказал Шагинян о положительном отзыве В. И. Ленина». <…>

Шагинян, естественно, от такого совета категорически отказалась. Храню эту книгу.

Нынче поминать Ленина как-либо внятно столь же осудительно, как во времена Хрущева упоминать Сталина. Но я выписал эту биографическую новеллу. Надеюсь, она обезвредит модные от политконъюнктурщиков гипнозы (sic) – мол, каждый, кто брался при советской власти писать о Ленине, был продажным и прочая…”

История шикарная, но я бы закончил ее немного иначе – ссылкой на два фольклорных текста.

Ее перипетии напоминают известную задачку о перевозе крестьянином на другой берег волка, козы и капусты. С той разницей, что условия задач по определению, вот именно, условны и обсуждению не подлежат (хотя, если вдуматься, зачем крестьянину волк?), тогда как неизбывная забота Шагинян о сохранении всей троицы – ее собственный выбор.