Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

Они ждут вопроса, а он приспосабливает сигару к узким губам, щелочкой приоткрывая рот.

— Какого цвета коровы?

— Одна рыжая, — медленно произносит Берко с некоторым сомнением в голосе, как будто он недоумевает, когда на ладони фокусника, за которой он внимательно наблюдал, появилась монета.

— Полностью рыжая? От рогов до хвоста?

— Ее замаскировали. Опрыскали какой-то белой краской. Иной цели, как маскировка, я не могу для этой окраски придумать. Чтобы скрыть, что корова эта… без изъяна, без пятна.

— Ох, Боже ж мой, — выдыхает старик.

— Кто эти люди, дядя Герц? Ты ведь знаешь.

— Кто эти люди? Евреи. Евреи-махинаторы. Масло масляное. Иных на свете не бывает.

Он все не может решиться подпалить свою сигару. Вынимает изо рта, вертит, кладет, снова за нее хватается. Ландсману уже кажется, что под табачным листом скручена какая-то бумажка со страшной тайной.

— Ладно, — открывает наконец рот дядя Герц. — Соврал. Еще вопрос. Меир, помнишь, когда ты еще пацаном бывал в клубе «Эйнштейн», один еврей все время с тобой шутил? Литвак его фамилия.

— Альтер Литвак. Я его видел недавно. В «Эйнштейне».

— Да ну?

— Он голос потерял.

— Да, попал в аварию. Колесом по шее. Жена погибла. На Рузвельт-бульваре, где насажали этой черемухи виргинской. Единственное дерево, которое выжило, и было то самое, в которое они врезались. Единственное в округе Ситка.

— Помню, как сажали эти деревья, — сказал Ландсман. — Перед Всемирной выставкой.

— Пожалуйста, без слюнявой ностальгии, — вскинулся Герц Шемец. — Хватит с меня, навидался ностальгирующих евреев начиная с себя самого. Вы встречали когда-нибудь ностальгирующего индейца?

— Еще бы. А ты нет, потому что, когда ты приближался, от тебя прятали женщин и ностальгирующих индейцев. Давай о Литваке, отец.

— Он на меня работал. Много-много лет.

Из тона дяди Ландсман заключает, что тот сердится. Герц, как и все Шемецы, весьма темпераментный господин, но вспыльчивость отрицательно сказывалась на его работе, поэтому он от нее постарался избавиться.

— Альтер Литвак был федеральным агентом?

— Нет. Официально он там не числился. Федеральную службу он оставил тридцать пять лет назад. В армии служил.

— А почему ты на него злишься? — спросил Берко, внимательно следивший за отцом сквозь щелочки прищуренных глаз.

Герца вопрос застал врасплох, он старается это скрыть.

— Я никогда не злюсь. Разве что на тебя, дорогой мой. — Он улыбается. — Все еще ходит в «Эйнштейн»? Не знал, не знал… Он всегда карты предпочитал. В картах блеф в почете, обман, скрытность…

Ландсман вспоминает двоих молодых людей, которых Литвак представил как своих внучатых племянников, и вдруг осознает, что одного из них видел в лесу на Перил-Стрейт, за рулем «форда каудильо» с серой тенью на заднем сиденье.

— Он был там, — бормочет Ландсман Берко. — Таинственный тип на заднем сиденье.

— А что он для тебя делал все эти много-много лет, Литвак этот, а? — спрашивает Берко.

Герц колеблется, переводя взгляд с сына на племянника и обратно.

— Да, так… То-се, одно, другое… Все не для протокола. Он владеет многими полезными навыками. Может, самый способный человек, которого я за всю жизнь встретил. Системно мыслит. Терпелив и методичен. Физически очень силен был. Хороший пилот и механик. На местности ориентируется. Способный наставник, тренер. Дьявол!

Он удивленно смотрит на половинки разломанной сигары, в каждой руке по половинке. Роняет их на опустошенную тарелку с разводами соуса, прикрывает свидетельство проявления эмоций салфеткой.

— Этот еврей меня и предал. Продал тому репортеру. Он годами копил на меня компромат и все передал Бреннану.

— Но почему, если он твой еврей? — спросил Берко.

— Я не могу удовлетворительно ответить на этот вопрос. — Герц, ненавидящий головоломки, качает головой. Эта загадка для него на всю оставшуюся жизнь. — Может, в какой-то степени, деньги, хотя выдающимся стяжателем его не назовешь. Ни в коем случае не по убеждениям — у него нет никаких убеждений. Равно как и верований. Лоялен он лишь в отношении людей, которые ему подчиняются. Он видел, как идут дела, когда в Вашингтоне взяла верх та свора, и понял, что со мной покончено, прежде чем я сам это понял. Вот он и решил, что момент настал. Может, ему просто надоело на меня работать, и он решил пригрести мое место себе. Даже после того, как американцы вышибли меня и свернули операции официально, им нужен был свой человек в Ситке. И лучшего, чем Альтер Литвак, они не нашли. Может, ему просто надоело проигрывать мне в шахматы. Увидел шанс выигрыша — и выиграл. Но моим евреем Литвак никогда не был. Постоянный статус для него ничего не значил. Для него вообще ничего не значит дело, которому он служит.

— Рыжая телица, — вставляет Берко.

— Идея рыжей телицы, — подхватывает Ландсман. — Но давайте с ней покончим. Есть у вас рыжая без бельма, без бельмеса, и приволокли вы ее, скажем, в Иерусалим.

— Там ее полагается прикончить, — поясняет Берко. — И сжечь ее в пепел, и сделать помазание из пепла, и испачкать этим помазанием жрецов. А пока не испачкаешь, они не чисты и не могут войти в святилище, в Храм. — Он поворачивается к отцу. — Так?

— Более или менее.

— Ладно, но я вот чего не понимаю. Ведь там же это, как его, — морщится Ландсман. — Мечеть. На горке, где стоял Храм.

— Не мечеть, Мейерле, — поправляет Герц. — Святыня. Куббат-ас-Сахра. Купол-на-Скале. Третья по значению святыня ислама. Выстроена в седьмом веке. Абд-аль-Маликом в точности на том месте, где стояли два Храма евреев. На месте, где Авраам готовил к жертвоприношению Исаака, где Иаков узрел лестницу в небо. Пуп Земли. Да. Если захочешь воссоздать Храм и возродить старые ритуалы, не обойти проблемы с Куполом-на-Скале.

— Разбомбить, взорвать, снести… — лихо вступил Берко. — Здесь Альтер Литвак, должно быть, мастак.

— Да, в этих вопросах он большой специалист. — Герц потянулся к стакану, но стакан пуст.

Ландсман поднялся из-за стола. Схватил шляпу.

— Надо вернуться. Надо потолковать с кем-нибудь. С Биной.

Он достает свой мобильник, но сигнал из Ситки не достает. Снимает трубку с настенного аппарата, но номер Бины сшибает его на речевые сообщения.

— Найди Альтера Литвака, — диктует Ландсман. — Задержи и не выпускай.

Он поворачивается к столу, за которым сидят отец и сын. Берко молча и настойчиво задает какой-то важный для него вопрос. Руки его лежат на коленях, как у благовоспитанного ребенка. Но он не ребенок и ни в коей мере не благовоспитанный. Пальцы его переплетены, дабы не дозволить им совершить чего-то неподобающего. По прошествии немалого, как Ландсману показалось, времени, дядя Герц опускает глаза.