Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

«Не то что у нас, в Москве, — думал Малюта. — Рядом с царскими палатами хлев, торг да казнь». Когда у Малюты появилась семья, он вдруг поймал себя на мысли, что обзаведение доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда квасили капусту, он самолично проверял, хорошо ли гнет положен. Каждое утро бежал в конюшни, чтоб проследить, вовремя ли дают корм и не перепаивают ли лошадей. Всякое приспособление высматривал и любил разговаривать с плотниками и кузнецом. И так постепенно городское поместье Малюты стало образцовым. Из подвала он пробил тайный лаз к реке, на что попросил соизволения государя. Иоанн позволил в подвале оборудовать застенок, вмазать крепкие железные кольца и решеткой покрыть оконца, выходящие в ямы на черном дворе, куда и Прасковье вход воспрещался. Иногда Малюта брал домой узников, которых потом не возвращал в Тайницкую башню. Железные двери в подвал охраняли стрельцы, переодетые в обыкновенные кафтаны, и только длинные ножи у пояса выдавали род занятий. Отлучаться с черного двора им не разрешалось. Жили на всем готовом и питались с барского стола.

— Они под моим крылом существуют, и, чтобы жалоб и ябеды избежать да злых духов не вызывать, до сытости их надо напихивать, как гусей орехами, — объяснил Малюта жене. — Сытый холоп боярину друг, ибо видит, что у соседнего боярина холоп бедствует. Не скупись, Прасковья!

И действительно, стрельцы у Малюты при домашнем застенке на Берсеневке выглядели здоровыми, ражими молодцами, на лице — кровь с молоком и взгляд веселый да лукавый. А коли у холопа при дверях такой взгляд, лучше держись подальше. Малютины молодцы шутить не любят. Им и приказывать не надо — только бровью повести; И здесь, на черном дворе, царил полный порядок. Охрану возглавлял смоленский беглый мужик по прозвищу Топорок. Шепотом передавали, что когда-то — до Малютиного приватного застенка — если кликали Мишкой, то отзывался.

Словом, хозяйство у Малюты, что пристеночное, что застеночное, содержалось как нельзя лучше. Везде тишь да благодать, и ни в чем никому отказа нет.

— Смотри, — удивлялся Басманов, — как умудрился отладить жизнь, и в считанные годы. А в воровстве не замечен. На государево подаяние хоромы возвел. Ему бы подряды брать да купечеством на семью зарабатывать. Не бывал в его вотчинах — не знаю, а про отца слух идет, что с протянутой рукой его не видели. Нажил немало! Однако сыновьям выделил скудно.

Позднее Алексей Данилович, когда меж государем и Малютой никто, как в минувшие времена, не стоял, дивился:

— Хитер Григорий Лукьянович, как дьявол. В кудрявой голове рожек не разберешь, а хвост беспримерно есть, ей-богу! Как всех обошел! Незаметно, неслышно!

— Друзей, значит, выбирал правильных и праведных. С Адашевым не знался, от Старицких рыло воротил, а Семену Годунову улыбался, но когда пора пришла, то и нахмурился. Что государь пожелает — исполнит без рассуждений. И не брешет! — изумлялся князь Афанасий Вяземский, второй после Басманова советчик Иоаннов. — Деньги не мотает, а в кошель. Копейка к копейке. Царь таких любит. И не скоморошничает, как Грязной. Рожи не корчит, а только челюстями щелкает. Царь таких любит, — опять сказал он.

II

Экономическое процветание Новгорода произвело на Малюту неизгладимое впечатление. Неистощенный народ легко берется за оружие. Ему есть что защищать, поэтому в отряд охотников к Малюте шли без принуждения. Ливонцы издревле новгородцам надоедали. Ничего германского народ принять не желал. Да и сам крест на плащах рыцарей вызывал гнев у посадских:

— Не наш крест! Не наш!

Старая неприязнь к немецким рыцарям, из которых некогда были образованы Тевтонский орден и орден Меченосцев, никогда не угасала на новгородских и псковских землях. Немцы в рыцарских доспехах шли на них с запада, вытесняя славян и преследуя по пятам. С востока давили монголы, увлекая с собой племена, рассеянные за Волгой. Чужая вера огненной лавой сжигала все на своем пути. Легенды о том, что татаро-монгольское иго не распространялось на православие, сослужили дурную службу тем, кто, осеняя себя крестным знамением, пытался отразить захватчиков. Золотая орда намеревалась использовать религию как молот, бьющий по наковальне. Рыцарские ордена, однако, проводили иную политику. Меч и копье предшествовали католическому ритуалу. В центре всех этих противоречий и оказался Новгород. Северная Русь была лакомым кусочком и должна была, по мнению германских князей, подвергнуться колонизации, как Ливония и Финляндия. Дело дошло до того, что Псков захватили немецкие рыцари и какое-то время управляли им. Вмешались и шведы. Зять шведского короля Биргер намеревался атаковать князя Александра, вскоре получившего прозвание Невский. Но военное счастье отвернулось от завоевателей. Биргер бежал с кровавой раной на физиономии, которую ему нанес лично князь Александр. Эти события хорошо известны и не раз описаны в научных трудах и романах, но не затронуть их здесь просто нельзя, иначе сложно объяснить, почему новгородцы и псковичи видели в ливонских рыцарях не соседей, а завоевателей. Крестоносцев, соблазнявших католичеством, считали еретиками и отступниками.

В первые дни апреля 1242 года князь Александр нанес немцам тяжелое поражение на льду Чудского озера. С триумфом он вскоре возвратился в очищенный от врага Псков. Спор с высокомерным, по словам князя, народом был решен в его пользу. С этого момента Ливония начала только защищаться, и орден уже больше не пытался распространить влияние и власть на русские земли. Но поражение не означало, что рыцари перестали быть зачинщиками раздора и пользоваться плодами чужой — татаро-монгольской — победы на Востоке.

III

Кто же они, эти рыцари Ливонского ордена, которых так не любили русские, начиная с князей Шуйских и Курбских — утонченных представителей военной верхушки Московии — и кончая такими исполнителями царской воли, как Малюта Скуратов? Отчего Алексей Данилович Басманов вслед за Иоанном и в противовес попу Сильвестру и Алексею Адашеву утверждал, что прежде остального надо сокрушить ливонских рыцарей? И почему рыцарство стало синонимом благородства на Руси, хотя рыцари — тевтоны по преимуществу — зарекомендовали себя противоположным образом? Не есть ли судьба неприятного по звучанию слова результатом воздействия чужестранной литературы, совершенно оторванной от жизни государства Российского? Рыцари на севере проявили себя как отпетые зачинщики раздора, как свирепые колонизаторы и беспощадные захватчики. Отрицательные черты рыцарства подметил еще Данте, поместив провансальского трубадура виконта Готфорского Бертрана де Борна в девятый ров восьмого круга ада «Божественной комедии». Наказанный за агрессивность и любовь к интригам, бесконечные войны с родным братом и коварство, дантевский зачинщик раздоров науськивал принца Генриха на отца — английского короля Генриха II. Он предстает перед нами с собственной головой в простертой кверху руке. «И я, как все, возмездия не избег!» — восклицает Бертран де Борн, один из известнейших поэтов, когда-либо слагавших гимны рыцарству.

Это прославление военных подвигов, эта неуемная страсть к эгоистическому единоборству, это презрение к чужой жизни было свойственно в высшей степени и немецкому миннезангу. Популярный современник Бертрана де Борна Вальтер фон дер Фогельвейде, умерший в 1230 году, то есть за двенадцать лет до Ледового побоища, положившего предел интервенции псов-рыцарей, самокритично признавал: