Mischling. Чужекровка - Аффинити Конар

Тут одна из девушек вбежала в палату, тревожным стуком туфелек сообщая о своем намерении отвлечь меня от их беседы.

Медсестра поняла, что мне требуется. Она сняла с меня обувь и уложила рядом с Мири в кровать, на чистые белоснежные простыни, где я прижалась щекой к своей благодетельнице. Кровать как раз подходила по ширине для нас двоих. Я могла бы лежать там целую вечность, гладить Мири по голове, слушать истории медсестры и делиться с ней своими. Но она сказала, что рано или поздно мне придется уйти. Мне не полезно, продолжала она, оставаться там, где столько боли, и сейчас нужно подыскать для меня место, где боли нет.

– Разве есть такие места? – спросила я не столько для себя, сколько для Мири.

Да, в этом кроется особое безумие – желать клетки со всеми приметами карцера: когда в углу скребутся крысы, когда капает на голову, а собственные пальцы барабанят по решетке. Но по крайней мере, здесь есть хоть какое-то ожидание мук. Я могла логически рассуждать, какие у меня есть возможности умереть: от боли или от разрыва на части, мгновенно или медленно, постепенно, маленькими шажками – такими маленькими, что и разницы не почувствуешь между концом жизни и наступлением смерти. В том тесном пространстве у меня сохранялась стойкая определенность. А в больнице, где белоснежные простыни, надраенные полы и не грозит смерть от голода, я оказалась в подвешенном состоянии вечной неопределенности. Все хорошее, чистое, изобильное вновь и вновь напоминало мне, как быстро меня можно раздавить, без малейшего предупреждения. Растоптать, лишить сил в мгновение ока, и предвидение этого убивало всякое желание бороться за жизнь. Зачем бороться, если полноценным человеком станешь только после смерти!

Я не знала, смогу ли ощутить себя полноценным человеком после больницы. По крайней мере для одной из нас выписка была не за горами, потому что медсестра выдала нам по чемоданчику. Нетрудно догадаться, что я стояла на очереди первой. Мне никогда будет не собраться, призналась я медсестре, получив этот подарок. Та терпеливо объяснила, что Мири серьезно больна и не сможет меня опекать. Я вежливо запротестовала: это мне теперь впору опекать Мири.

Сестру это не убедило. Она просто сложила две пары носков и аккуратно убрала их в чемоданчик. А потом оставила меня наедине с этим ненавистным предметом.

Как это было странно – получить в свое распоряжение настоящий чемодан. Мы ведь стали мешочниками, сооружали себе котомки из дырявых свитеров или грязной дерюги. Их удобно было носить за спиной, да и полезность свою они доказали в полной мере. Но чтобы настоящий чемодан! Взяв его за ручку, я словно оказалась не одна. А среди людей и стен. В какой-то пыльной коробчонке. У меня вспотели ноги, в ушах раздались крики, а в груди поднялась паника.

Мири, видевшая все то же, что и я, привлекла меня к себе.

– Считай, что ты в безопасности, – прошептала она, а потом весь вечер выцарапывала булавкой четкую монограмму «Дж. М.», причем с таким рвением, что едва не продырявила кожу.

Пусть лучше останется дырка, приговаривала она, чем память. Я не спорила: Мири предстояло вычеркнуть из памяти больше, чем другим, а для этого следовало проложить в сознании широкие полосы забвения. Но я надеялась, что в голове у нее все же останется местечко для памяти обо мне. Совсем узкий промежуток, чтобы после нашего расставания она когда-нибудь решила бы меня разыскать.

Пока Якуб и Мири беседовали, я смотрела в окно. Парашютов на этот раз не увидела, но небо на глазах окрашивалось другим оттенком голубого, что предвещало скорый конец холодов. Я сверилась с листком бумаги, полученным от дежурной медсестры. Он был расчерчен на квадратики, маленькие клетки, каждая из которых равнялась одним суткам. Мы прожили половину февраля. Интересно, моя Бесценная об этом знает?

Мири с Якубом переговаривались вполголоса, чтобы не выдавать своих планов. Якуб заявлял, что время тревог еще не кончается, но приобретает несколько иной вид: трудности нынче другие, но и решения тоже: он и сам мог подвести детей к принятию решения, уникального и блестящего. Желательность такого сценария подтверждало и руководство Красного Креста: из числа подопечных Мири отобрали одиннадцать кандидатов на участие в этой программе. Естественно, среди них оказалась и Перль – не откажется же она от этого исхода в безопасность? Да и сама доктор поддерживает разработанный план, так ведь?

Мири не разделяла восторгов Якуба. Она пробормотала что-то нечленораздельное – я сумела разобрать только свое имя. Произнесенное с тоской – во всяком случае, так мне послышалось. А может, я это придумала. Но, отвернувшись от окна, я поймала ее взгляд, устремленный в мою сторону – на мои никчемные ноги.

В Палестину, настойчиво продолжал Якуб. Через Италию, где могут подстерегать некоторые опасности, требующие скрытных действий, а оттуда – на пароходе, где для всех желающих места, конечно, не хватит, но уж близнецов-то возьмут на борт, это точно. Заслышав это, Мири совсем сникла; голос ее, и без того тихий, еле шелестел.

– Это бегство… наша единственная надежда? – спросила она. – По сей день?

Мне был знаком этот тон. Я слышала, как прохожие, озираясь, точно так же спрашивали друга, безопасно ли сейчас возвращаться к нормальной жизни.

– Почему бы не рискнуть? – прошептал в ответ Якуб. – Бывают ли такие минуты, когда ты действуешь без оглядки? Да, самое страшное кончилось… мы свободны. И пока кто-нибудь не решил, что свобода нам не нужна, что война продолжается, что еще остается неопределенность…

Этот аргумент выдвигали сторонники «Брихи», организаторы переправки в Палестину. Тогда мы этого не знали, но от заключения мира нас отделяло целых три с лишним месяца. И кто мог гарантировать, что оно состоится восьмого мая, а не в июле и не в следующем году? Во время февральской оттепели, тягостно движущейся к весне, многие рассматривали бегство в другие, более гостеприимные пределы как оправданный риск.

– Там ей будет спокойнее, чем здесь, – заверял Якуб. – Уж об этом я лично позабочусь.

Если существует такая вещь, как переломный момент, то наступил он, по всей вероятности, именно тогда.

Потому что моя заступница не стала дальше протестовать, а я и вовсе помалкивала, и мы втроем негласно решили мою судьбу. Мне предстояло отплыть в Италию, а там пересесть на совсем другой пароход, принимающий на борт свое особое море: море людей с выколотыми номерами на руках – детей и стариков, выживших и беженцев, которые – все до единого – стремились к началу новой жизни, обещанной мне Якубом.

Я опять попала в клетку, хотя и совершенно непохожую на ту, что знала раньше: в ней нам с Софией предстояло болтаться среди гуманитарных грузов, таких как перевязочные материалы, лекарства, консервы, упаковки чая. Итак, когда настал день моей выписки, в госпиталь доставили деревянный короб. Можно сказать, роскошный по сравнению с теми, какие вообще бывают. Чтобы не привлекать лишнего внимания, на покрытую лаком крышку вишневого дерева не нанесли никакой еврейской символики. Внутри поместился бы взрослый человек небольшого роста. Я могла свернуться калачиком и забиться в угол. При виде моего тайника Мири разрыдалась. По ее лицу покатились слезы, крупные, словно камешки. В силу своей привычки она старалась спрятать их за пологом волос.