Хозяйка замка Едо - Ясуси Иноуэ

Когда выяснилось, что её кузен жив, все скорбные размышления о его судьбе и воспоминания о днях молодости показались Тяте смехотворными. В ней снова закипел гнев при мысли о том, что этот человек предал её и Хидэёри, заключив союз с Иэясу Токугавой.

— Вот ведь нетерпеливый! — фыркнула она. — Не мог подождать всего пару дней — тогда бы Иэясу непременно наградил его как героя!

Такацугу действительно повернулся спиной к победе, которая уже сама шла к нему в руки. Впрочем, если подумать, такое поведение было вполне в его духе.

Тятя спустилась в ночной сад. Полная луна, застывшая в самой серёдке неба, щедро изливала на землю свой серебристый свет. Тятя не знала, что принесёт ей новый день, но сердце её внезапно преисполнилось покоя. Странно было чувствовать такую безмятежность в мире, который вот-вот обрушится и погребёт тебя под обломками. Быть может, её сердце просто смирилось с тем, что судьба слишком часто бывает жестокой?..

Она вдруг задумалась о своих сёстрах Охацу и Когоо. Три княжны Асаи оказались в совершенно разном положении. Единственной, кому не приходилось бояться неопределённости будущего, единственной, чья жизнь не подвергалась непосредственной угрозе, была, пожалуй, Когоо, жена Хидэтады Токугавы, в тот момент пребывавшая в Эдо. Три года назад она родила дочь, и Тятя отправила ей по этому поводу благопожелательное письмо, но Когоо, по своему обыкновению, не ответила — такая уж она была.

Несколько дней прошли для Тяти в тревожном ожидании. Ей страшно было думать о том, что где-то продолжаются бои, она понимала, что необходимо узнать о переменах во внешнем мире, но не находила в себе сил — до того уютно и тихо было в её покоях, хотелось, чтобы это умиротворение осталось навсегда. Она не задавала вопросов даже ближайшим слугам. Пару дней в замке с утра до вечера царили шум и беготня, затем всё опять стихло — вероятно, за это время в Осаке собралось и выступило в поход очередное воинство.

Двадцать седьмого числа Тятю неожиданно известили, что господин Токугава просит аудиенции у Хидэёри. Она понятия не имела о возвращении Иэясу. Выяснилось, что он прибыл утром, отдохнул с дороги в покоях западного крыла и после этого отправил к ней посланника. Иэясу сопровождал его сын Хидэтада. Всех полководцев из стана Хидэёри, до сих пор находившихся в Осаке, куда-то увезли.

Иэясу не замедлил появиться собственной персоной в покоях наследника Тоётоми. Тятя усадила гостя на почётном месте лицом к Хидэёри, сама опустилась на татами рядом с сыном.

— Молодой господин, скорблю о том, что не имел чести лицезреть вас столь долгое время. Вы заметно подросли и возмужали со дня нашей разлуки, — бесстрастно произнёс Иэясу и обратился к Тяте: — Некоторые воины совсем потеряли стыд и проявили непочтительность, причинив вам беспокойство, госпожа Ёдо. Но теперь порядок восстановлен. Весьма сожалею о неудобствах, каковые вам пришлось претерпеть по вине заговорщиков.

— Ваша забота трогает меня до глубины души, мой господин. Позвольте поблагодарить вас за хлопоты, — промолвила Тятя.

Сами по себе слова были вежливы, но от них веяло таким холодом, что Иэясу не мог не понять: эта женщина сохранила достоинство, благодарить «спасителя» ей не за что. Он помолчал немного и продолжил:

— Мицунари Исида, Юкинага Кониси, Эйгё Анкокуд-зи взяты под стражу. Я привёз их с собой в Осаку. Если желаете передать им послание, лично берусь его доставить.

— Мне нечего им сказать, — спокойно произнесла Тятя. — Что вы намерены с ними сделать?

— Двадцать девятого числа нынешнего месяца их проведут по улицам Осаки на осмеяние толпе, а в первый день новой луны казнят на Рокудзё-гаваре в Киото, — ответил Иэясу всё с той же невозмутимостью. — Головы заговорщиков будут выставлены на мосту Сандзё в назидание прочим смутьянам.

Тятя почувствовала, что ледяной, недобрый взгляд задержался на ней чуть дольше, чем того требовал этикет, и подняла глаза. «На сей раз я уберёг вас от этой жестокой участи, притворился, будто мне ничего не известно о вашем участии в заговоре, — хотел сказать Иэясу. — Но ежели вы опять затеете нечто подобное, на моё милосердие можете не рассчитывать. Вы тоже пойдёте на плаху Рокудзё-гавары, и ваши головы будут красоваться на мосту Сандзё».

Тятя выдержала его взгляд.

— Никто не властен над своей судьбой. Смертным не дано прозревать будущее. Я никогда бы не подумала, что для столь доблестного и честного воина, как господин Исида, однажды настанут чёрные дни… Мой отец Нагамаса, мой отчим Кацуиэ тоже нежданно-негаданно встретили лютую смерть. Жизнь похожа на страшный сон…

За непроницаемым спокойствием этой речи, за каждым словом, срывавшимся с Тятиных уст, бушевала ненависть к Иэясу. «Нынче власть в ваших руках, но кто поручится, любезный господин Токугава, что однажды и ваша отрубленная голова не окажется на мосту Сандзё? С какой стати вы должны избежать участи, уже постигшей Нагамасу, Нобунагу, Кацуиэ и поджидающей Мицунари Исиду?» — в этом заключался истинный смысл её ответа.

Как и обещал Иэясу, трое воинов были казнены в первый день одиннадцатой луны в столице, на Рокудзё-гаваре, а их головы, насаженные на копья, выставлены на мосту Сандзё рядом с головой Масаиэ Нацуки, который незадолго до казни соратников вспорол себе живот.

Ещё какое-то время молва шумела о новых кровавых расправах. Восемнадцать самураев из гарнизона Фусими были обезглавлены по подозрению в тайных сношениях с осакским лагерем. Десятки воинов по малейшему подозрению в связях с заговорщиками приговаривались к смерти.

После победы Иэясу при Сэкигахаре уже никто не просил аудиенции у Тяти и Хидэёри. Многие, разумеется, старались держаться подальше от наследника тайко из страха попасть в немилость к Иэясу, но всё-таки прекращение визитов главным образом свидетельствовало о том, что восстание было подавлено на совесть и большинство сторонников Хидэёри истреблены. В те мрачные дни лишь одна-единственная новость пролилась бальзамом на скорбящее сердце Тяти: Такацугу получил от Иэясу землю в Васаке с доходом в девяносто две тысячи коку риса. Это было значительное повышение — в Оцу его доход составлял всего шестьдесят тысяч. Такацугу, конечно, капитулировал под напором западных войск, но лепту свою в победу Иэясу тем не менее внёс: перед решающей битвой при Сэкигахаре он оттянул на себя часть воинских сил из осакского лагеря, пожертвовав собственным замком, и помешал им успеть на выручку товарищам. Иэясу не обошёл своим вниманием эту услугу, и в итоге Такацугу не только не был наказан за бегство с поля боя, но и удостоился награды за благонамеренность.

А ведь если бы он продержался в осаде всего на день или два больше, его слава гремела бы сейчас по всей стране… Впрочем, в этом и заключалась его извечная беда: Такацугу Кёгоку всегда был поверженным героем.

«Как же всё это похоже на Такацугу, — думала Тятя. — Его внезапный переход на сторону Токугава, опасность, которой он тем самым подверг себя, оказавшись под ударом осакской армии, доблесть, проявленная в начале осады, решимость сражаться до конца и неожиданное бегство, стыд, который погнал его на гору Коя, желание смыть позор, удалившись от мира в монастырь, милость, проявленная вдруг Иэясу, и бессовестное возвращение, а в конце награда — новое княжество и девяносто две тысячи коку годового дохода…»