Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

и у нас в России, в Великом Новгороде. Слышали о Новгороде? Нет. Управляет государством особый класс людей, профессионально этим занимающийся и этим живущий (нельзя же собрать на общее собрание миллионы граждан, поставляющих министров, чиновников, полицейских, журналистов, судей, комитеты политических партий, председателей профессиональных союзов и прочих должностных лиц). Эти люди создают «общественное мнение», назначают кандидатов на выборы, а так называемый суверенный народ лишь опускает в урны выборные бюллетени, не имея ни малейшей возможности оказать какое-либо влияние на текущие дела. Я вижу — вы возмущаетесь и мне не верите.

Приведу вам авторитет, против которого трудно будет вам что-либо возразить; Жан-Жак Руссо говорил, наблюдая жизнь английской демократии, что англичане в сущности бывают свободны лишь в те несколько часов, во время которых они имеют право опустить в урну выборный бюллетень, после чего им предоставляется обязанность повиноваться выбранным людям и всё тем же самым, только в новой дислокации, до следующих выборов и, разумеется, даже и речи не может быть о том, нравится им это или нет. Тут уж позаботится власть исполнительная, чтобы всё было исполнено согласно «республиканской законности»…

* * *

— Мы не знали, что Руссо это говорил. Во всяком случае у нас в Испании невероятный произвол и безответственность, а также очень легкомысленное, мягко выражаясь, отношение к общественным финансам: не то, что при демократиях…

— Знаете, и при демократиях то же самое и даже еще гораздо хуже. Не верите? Помните, Рузвельт[262] клялся американским матерям, что их дети никогда не будут посланы сражаться вне Америки? Недавно же в течение шести лет эти самые матери получали своих сынов в цинковых гробах с европейского и азиатского театров военных действий. А где же ответственность? По французской конституции Франция может объявлять войну лишь в результате голосования парламента. В сентябре 1939 года председатель совета министров Даладье[263] объявил войну самолично, не спросив мнения так называемых народных избранников. Ответственность? Италия проделала фашистский период управления, и оппозиция, вроде вас, говорила, что сколько было бы избегнуто самодурства и воровства фашистов, если бы была тогда свобода печати. Теперь у них есть свобода печати. И что же? Ответ дает нам ныне одна итальянская газета: раньше люди воровали и было приказано молчать, теперь люди тоже воруют, вся печать буквально надрывается и вопит, обличая их воровство, а они, как ни в чем не бывало, сидят себе на тех же местах, куда их «выбрали», посмеиваются себе. А так как судить себя могут только они же сами, то они и продолжают воровать.

— Что вы! По-вашему, при демократии так же плохо, как и у нас, где Франко сидит тираном и делает всё, что ему угодно.

— Да, может быть ваш Франко и тиран, но это вовсе не значит, что эта, с позволения сказать, номенклатура его позорит. Дело не в режимах, диктатура или демократия, или монархия, а всё заключается в людях: честны ли правители, чувствуют ли они свой долг перед отечеством, относятся ли они к своему положению как к служению, или как к доходной статье. Процветают ли в данной стране гражданские добродетели, или уже царит безответственное рвачество. Судьба государства как раз вот и зависит от ответа на этот вопрос. И мне кажется, что для государства управление одного природного хозяина во всех отношениях гораздо выгоднее безответственного хозяйничанья анонимного коллектива.

— Вы говорите — один человек. Но ведь это же реакция: смотрите, какая у нас беднота и нужда.

— Да, у вас скудная природа и бойкот вашего правительства демократиями. Выборы, конечно, необходимы, но по деловому признаку, а не партийной борьбе.

— Пусть уйдет Франко — и нам тогда помогут.

— Конечно, помогут, установят у вас демократию, но вы, испанцы, перестанете быть хозяевами вашей Испании — вам останется лишь фикция независимости, несмотря на все ваши голосования и прочие свободы.

— Мы, испанцы, на это никогда не пойдем!

— Франко — ваша независимость! — сказал я смеясь.

— Да, конечно, вы это всё очень интересно говорите и даже шутите, но мы-то задыхаемся здесь у нас в Испании от отсутствия свободы, вы не можете себе представить, как это невыносимо!

— О, я в этом прекрасно себе отдаю отчет: теперь ведь в демократиях свобода тоже сильно ограничена. Не верите? Но вы же знаете, что о многом у демократий запрещено даже упоминать.

Вот вы опять удивляетесь. Примеры? Пожалуйста. В демократических странах строжайше запрещено, а потому немыслимо, чтобы была напечатана хоть одна строчка о тех бесспорных социальных достижениях в пользу трудящихся, которые удалось реализовать до этой войны так называемым фашистским режимом. Об этом можно только шептаться, как вот вы шепчетесь на счет Франко. Критике можно подвергать представителей режима, называть их жуликами, дураками и ворами, но сохрани Бог критиковать сущность самого режима. Демократия объявлена божеством, значит, как система, она непогрешима. Вот какова свобода у европейских демократий. Примеры можно приводить до бесконечности. Не берусь судить, как там в Америке, говорят, у них демократия еще не тоталитарна. Однако же мы и заболтались. Скажите, который час, не готова ли моя рессора?

— Сейчас мы проверим часы по радио. Знаете, между прочим, мы всегда с некоторой долей волнения включаем заграничные посты — не услышим ли мы, что в Мадриде началась освободительная революция против проклятого режима Франко!

— Да, конечно, но ведь если Франко будет свергнут, у вас опять будет Народный Фронт и всё закончится коммунистической диктатурой.

— Вот этого мы только и опасаемся. И да защитит нас ля Нуэстра Сеньора де Пилар! — сказали они, крестясь.

Сдерживая улыбку, я отправился в гараж. Беда эти прогрессивные интеллигенты. Кажется, уж и гражданскую войну пережили, а бродит — таки в них это самое «революционное».

Рессора была починена электрической сваркой. Гаражом заведует энергичная женщина средних лет с совершенно седыми волосами с орденской ленточкой на платье. Я пошел расплатиться с ней в контору. На видном месте висит огромный портрет генерала Франко, украшенный цветами. А напротив фотография еще не старого мужчины в траурной рамке.

— Ваш муж? — спросил я гаражистку.

— Да, сеньор, мой покойный муж. Он всегда был истинным испанцем и ревностным католиком. Незадолго до начала гражданской войны, как-то ночью, ворвались к нам сюда вооруженные красные из народного фронта, выволокли моего мужа из квартиры и вот тут, около входа в гараж тотчас же и расстреляли.

— Я сам белый русский, сеньора, выражаю Вам мои искренние соболезнования, — сказал я дрогнувшим голосом.

— Вы — белый русский, кабальеро? — воскликнула она, вставая, — во время войны в наших рядах были