Наполеон. Жизнь и смерть - Эдвард Радзинский

И уже в Лондоне газета оппозиции печатает «Протест со Святой Елены». В нем подробно рассказывается, как императора лишили прогулок и свежего воздуха в надежде побыстрее отправить на тот свет.

Вчера нам сообщили, что Лоу решил урезать деньги, отпускаемые нам на продовольствие. Император расхохотался:

– Это животное может вообще не выдавать мне денег на еду! Я стану обедать с офицерами полка, который меня сторожит. И он может быть уверен: каждый из них почтет за счастье дать место за столом старому солдату.

Эта трогательная тирада тотчас разнеслась по острову и… также полетела в Лондон.

Придирки продолжаются, причем самые мелочные. Лоу тщательно следит, чтобы императора именовали «генералом Бонапартом». Недавно императору прислали в подарок шахматы из слоновой кости. Как и все подарки, они были тщательно осмотрены губернатором. Увидев на фигурках вензель «N», этот безумец в течение нескольких дней совещался с помощниками: можно ли передать подарок по назначению?

И об этом тоже узнали в Лондоне.

Император делает все, чтобы этих идиотских придирок было как можно больше. Он постоянно именует губернатора «это животное», «этот идиот», «этот болван» и следит, чтобы самолюбивый, тупой и мстительный Лоу об этом узнавал. Однажды он чуть не довел губернатора до сердечного приступа. Он позвал Гурго и Монтолона и в присутствии английского врача Арнотта громким шепотом обсуждал… план побега. «Лучше всего бежать среди бела дня через город. А потом следовать береговой линией. С охотничьими ружьями мы могли бы без труда обезоружить пост в десять человек. Болван губернатор уже привык к тому, что я не выхожу днем из дома, так что сразу нас не хватятся. Впрочем, можно бежать и ночью… ночью даже лучше…»

Тщетно Гурго кивал на врача, всем существом обратившегося в слух. Император, будто не понимая, с упоением продолжал обсуждать план… После чего в течение месяца губернатор не спал – объезжал посты вдоль береговой линии, а вокруг дома стало пестро от красных мундиров…

На днях губернатор вызвал графа Бертрана и учинил ему выговор «за вызывающее поведение генерала Бонапарта».

В воскресенье остров покинул адмирал Малькольм, весьма симпатизирующий императору. Он пришел проститься в сопровождении Лоу, ищущего любой случай увидеть императора, чтобы убедиться: он не сбежал.

Не предложив губернатору даже сесть, император бросился в атаку:

– Бертран командовал армиями! Почему вы смеете обращаться с ним, как с вашим подчиненным?! – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Правительства берут на службу два типа людей: тех, кого уважают, и тех, кого презирают. Вы – из последних, и ваш пост – это пост палача!

– Я только выполняю приказы, – растерялся Лоу.

– Пройдет время, и о вас, а заодно и тех, кто отдавал вам эти приказы, будут вспоминать лишь в связи с вашим недостойным поведением по отношению ко мне! Убирайтесь и не смейте приходить ко мне, иначе как с приказом о моей казни! Только тогда я велю отворить вам двери! Вон!

Лоу в бешенстве выбежал из комнаты…

– Теперь он жаждет мести, – с удовольствием сказал вечером император. – Однако жаль, что я вынужден говорить слова, которые не простил бы себе в Тюильри. Надо больше хладнокровия – тогда в словах появится больше достоинства и прозвучат они куда сильнее.

И он радостно ждет ответных придирок и издевательств… и о каждом таком случае я должен писать в Европу. И об этой сцене – тоже.

Пришло известие: в палате общин виги (находящиеся в оппозиции) сделали запрос «о недостойном обращении правительства с генералом Бонапартом». Цель достигнута – в обществе начинает расти негодование.

Насчет губернатора император не ошибся – ответ последовал быстро. Лоу сообщил всем нам: «Французы, желающие оставаться при генерале Бонапарте, должны подписать обязательство, в котором они соглашаются подвергнуться всем запретам, какие будут предписаны для генерала Бонапарта. Они должны будут повиноваться английским законам и распоряжениям губернатора и будут осуждены на смертную казнь, если попытаются содействовать побегу генерала Бонапарта. Те, кто откажутся подписать данное обязательство, будут незамедлительно высланы на мыс Доброй Надежды».

Император пришел в ярость и запретил нам подписывать эту бумагу, но мы все подписали ее тайно.

Император попросил меня принести все, что он надиктовал… Две недели читал и вносил поправки, а вчера наконец сказал мне: «Мы славно потрудились».

Да, образ, который он создал, великолепен! Это гений, преданно служивший великим идеям свободы на фоне палящих пушек, развевающихся знамен, мундиров марширующей гвардии, и павших к его ногам государств. Каким тусклым будет казаться мир старых монархий после этого сочинения! Император в блеске великих подвигов вновь возвращался к современникам, чтобы уйти к потомкам – в бессмертие.

Сегодня он попросил меня дописать следующее (он назвал это послесловием): «Меня не заботит, как будут искажать мои поступки. Моя жизнь – гранит, о который ругатели обломают зубы. Историки вынуждены будут рассказывать о моих подвигах, ибо дела мои говорят сами за себя. Я обуздал хаос, облагородил революцию и раздвинул до небес пределы славы. Все это чего-нибудь да стоит… Мой деспотизм? Он был продиктован обстоятельствами – анархия и великий беспорядок уже стучались в дверь, когда я пришел… Моя страсть к войне? Но на меня всегда нападали… Стремление к всемирной монархии? Но сами враги заставили меня стремиться к этому! Честолюбие? Но самое великое! Я мечтал утвердить царство разума, дать простор человеческим талантам. Надеюсь, историки пожалеют, что такое честолюбие осталось неудовлетворенным».

– Ну что ж, – сказал император, – финита! Я уверен – это будут читать поколения.

И он процитировал Библию, что бывало весьма редко:

– «И увидел Он все, что создал, и вот, хорошо весьма». И вдруг сказал:

– Если, мой друг, вас вышлют, вы обязаны суметь провезти с собой в Европу все, что мы записали.

– Да, Сир, – ответил я, несколько удивленный тем, что он заговорил о высылке.

– Вы помните, что второй вариант наших, – так он сказал, – сочинений на случай обыска должен быть…

– Спрятан за подкладкой вашего саквояжа, Сир. – Этот саквояж (великолепный, кожаный, с двойным дном) он неожиданно вручил мне на днях.

– Да! – спохватился император. – Мы начали с вами писать мое завещание… возвратите мне его. Что еще у вас есть из моих бумаг… естественно, кроме того, что мы с вами написали?

– Карта Аустерлица, которую вы мне дали. И письма русского царя после Тильзита, Сир.

– Возвратите мне все это, мой друг.

Я поднялся в свою комнату и принес бумаги. Он положил их в стол.

– «И совершил Он к седьмому дню дела свои, которые Он делал, и почил Он в день седьмой от всех дел своих…» Теперь я могу спокойно заняться завещанием. А вы… вы напишите побыстрее то письмо.