Двойной удар Слепого - Андрей Воронин

– Когда? – спросил сразу же посерьезневший Потапчук.

– Завтра вечером, в свой загородный дом. Ждет тебя, чтобы лично выразить благодарность. Я ему доложил. Правда, он удивился. Ведь те, кто сидел в зрительном зале, вообще ничего не заметили, а охрана ему, естественно, ничего докладывать не стала. Только назавтра сообщили.

– Спасибо за приглашение. Отказаться я, понятное дело, не могу.

– Я уже оформил все документы.

– Спасибо, Андрей Николаевич.

– А ты, наверное, сейчас, Федор Филиппович, победу празднуешь? Поди пьешь коньяк? Вытащил заначенную бутылочку из шкафа и пьешь себе потихонечку, сигаретку покуриваешь… – Решетов говорил так уверенно, что можно было подумать, будто он обладает даром ясновидения.

– Так оно и есть, – не стал отпираться Потапчук, – сижу с хорошим человеком, коньячком балуюсь.

– И я бы к тебе сейчас подскочил…

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что мне кучу бумаг к завтрашнему утру написать надо.

– Тогда пиши. Контора пишет, дела идут.

– Вот-вот! Больше бумаги – чище задница. Не правда ли, Федор Филиппович?

– Правда, правда, хотя и не вся. Только это я тебя, Андрюша, этой пословице научил, сам же никакие бумаги писать не люблю.

– Я, что ли, люблю? Да и ты любишь не любишь, а пишешь.

– Ох, пишу…

– Ладно, до встречи. Всего тебе. Передавай привет супруге.

– И ты своей, – генерал положил трубку и повернулся к Сиверову. – Вот, благодарят за сделанную работу, еще и к награде представят. Хотя моей заслуги в этом, Глеб Петрович… – генерал сложил пальцы в кукиш.

Глеб махнул рукой.

– Если бы не вы, Федор Филиппович, то меня бы никто не уполномочил, не пустил бы по следу зверя.

– Как бы то ни было, главная заслуга, конечно же, твоя. Ты мне расскажи, Глеб Петрович, как дела у Ирины.

– Все нормально, Федор Филиппович. Через четыре с половиной месяца должна родить.

– Молодец, что считаешь и без запинки докладываешь. Значит, любишь. , – Специально не считаю, просто у меня голова, как электронная записная книжка, все запоминает.

– Это что, в мае, выходит?

– Выходит, в мае, – Глеб улыбнулся. Ему было приятно, что генерал Потапчук проявляет интерес к его личным делам, сопереживает его волнениям и разделяет радости.

Под тосты-прибаутки Потапчука допили бутылку, и генерал сказал:

– Ну что, Глеб Петрович, беспокоить тебя в ближайшее время не буду. Отдыхай. Можешь куда-нибудь съездить, если у тебя есть такое желание.

– Я никуда не собираюсь. Побуду с Ириной, займусь своими проблемами.

– Что за проблемы?

– У меня проблемы простенькие, не такие глобальные, как у вас. Вызвать водопроводчика, чтобы всю сантехнику в квартире поменял. И саму эту сантехнику купить. Потом не до этого будет.

– Ну вот, давай, занимайся, приятные хлопоты.

А скажи, как ты все-таки додумался до того…

– Вы имеете в виду, как я вычислил Мерцалова?

– Да-да, это.

Сиверов повел широкими плечами.

– Это было в общем-то не сложно. Мерцалов во многом похож на меня. Я бы на его месте действовал абсолютно так же, только, может быть, с кое-какими вариациями. Я влез в его шкуру и попробовал смоделировать ситуацию.

– А что тебе дало подсказку, Глеб Петрович? Была же какая-то зацепка?

– Была. Но, думаю, генерал, она ни о чем вам не скажет.

– И все-таки?

– Меня зацепили слова.

– Чьи слова? – генерал пристально посмотрел на Глеба Сиверова.

– Всего лишь два слова.

– И что же это за два слова? – генерал насторожился, словно ожидал услышать некий магический пароль, обладающий фантастической силой и способный раскрывать любые секреты.

– Вот эти слова, Федор Филиппович: «опера» и «опер».

Потапчук хмыкнул.

– Ну ты даешь, Глеб! Мне бы такие филологические изыски никогда в голову не пришли. Как только у тебя мозги устроены!..

…Мужчины пожали друг другу руки, и знакомый шофер на служебной «волге» доставил Глеба на перекресток, откуда когда-то повез в управление.

Глеб неторопливо поднялся к себе на мансарду, сварил кофе и, нажав кнопку дистанционного управления, включил тот диск, который так и не успел прослушать. Полились чарующие звуки. Музыка обволакивала сознание, вымывала из него тревоги, заставляла забыть дурное.

Марина Сорокина, она же Марина Газенпуд, она же Барби, уже неделю как жила в Москве. Узнать бы ее могли, да и то с большим трудом лишь те, кто раньше Марину близко знал, настолько она изменилась. А для Марины неузнаваемо изменилась Москва – улицы, здания, люди, вся городская атмосфера стала другой.

Марина ходила по Москве и диву давалась, как преобразился город. Сейчас Москва уже во многом напоминала столицу европейского государства. Центральные улицы сияли рекламой. Изобилие иномарок на дорогах поражало, такого количества роскошных джипов и «мерседесов» последних моделей Марина не видела ни в Риме, ни в Париже, ни даже в богатом Кувейте.

Повсюду царило предпраздничное невероятное возбуждение – город готовился к православному Рождеству. В магазинах раскупались продукты, подарки. Люди тратили деньги с такой поспешностью, будто стремились во что бы то ни стало избавиться от какого-то обременительного балласта. , Марина поселилась в гостинице «Украина», гостинице далеко не дешевой. По ни один номер не пустовал – вся гостинца была заполнена. Жили тут и грузины, и армяне, и итальянцы, и турки, и немцы, и англичане.

«Да, такого раньше не было, – отметила про себя Марина, – как быстро все меняется, как быстро летит время! А главное – куда оно летит?»

По вечерам она лежала в гостиничном номере на большой деревянной кровати и не переставала удивляться, глядя на экран телевизора, по которому она смотрела преимущественно выпуски новостей.

«Может быть, зря, – время от времени появлялась мысль, – я бросила эту страну? Может, стоит сюда вернуться?»

Страна, которую покинула Марина, исчезла как будто без следа. Конечно же, коммунисты остались, их часто показывали по телевизору. Они произносили пламенные речи, пропахшие нафталином марксизма-ленинизма, зазывали народ в светлое социалистическое вчера – к свободе, равенству, братству и всеобщему благоденствию. Лидер коммунистов Зюганов Марину просто-таки смешил. Первый раз увидев Зюганова на экране, Марина приняла его за пародиста.

«Что у него в голове творится!.. Неужели он на самом деле верит, что все можно повернуть назад, все можно изменить? Неужели же верит?»