Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

В первый же день мы случайно оказались в лавке, где на полу стояла картонная коробка со старыми чёрно-белыми открытками. Я присела рядом с коробкой, стала перебирать, копаться… уже отобрала три-четыре, с видами Венеции, и вдруг увидела последний кадр своей новеллы: погружение в сепию, тот самый уход карнавала в чёрно-белое окно Адриатики.

На открытке простиралась вдаль засыпанная тонким снежком площадь Сан-Марко. И по ней в сторону набережной удалялись два карабинера в чёрных плащах. По белому полю выпавшего снега за ними тянулись две цепочки чёрных следов…

Я застонала от счастья: это был необходимый мне аккорд, та самая, безупречно чистая тональность финала. Герои моей новеллы ещё неясно маячили передо мной, но снег, но эта сепия в холодном воздухе уводили меня туда, где клубился туман, смешиваясь в гигантском окне Адриатики с усталостью карнавала.

В тот год, когда мы побывали там, снега в Венеции так и не выпало. Это бывает. Внутренняя погода творчества вовсе не обязана совпадать с погодными обстоятельствами внешнего мира. Главное, что в моей новелле «Снег в Венеции» погода не подкачала: давние карабинеры 1927 года, живёхонькие и молодые, сошли с открытки, застегнули поплотнее чёрные плащи и бодро заспешили в сторону набережной. За ними по белейшему снегу тянулись цепочки чёрных следов…

Недавно кто-то из журналистов подметил, что все мои герои – странники и скитальцы, все колесят по миру, оседают на какое-то время там и сям, и я показываю читателю город или местечко глазами и сердцем своих героев… Но места своего они так и не находят. «Д.И., в их судьбах – отзвуки судьбы еврейского народа? – спросил журналист. – Архетипические особенности, о которых вы, возможно, даже не задумывались?»

Да. Нет! Конечно же, задумывалась. Мне и по возрасту, и по профессии, и по судьбе задумываться положено. А то, о чём упомянул журналист, это действительно архетип, точнее, генотип моих героев. Тут – прямая связь со мной, с моими предками. Ничего не поделаешь…

Я, например, рождена в Средней Азии случайно. Могла бы родиться не в Ташкенте, если б мои родители (один – родом из Харькова, другая – из Полтавы) вдруг решили после войны вернуться на Украину. Но – некуда было возвращаться: вся оставшаяся там родня матери лежала по расстрельным рвам; в харьковской квартире отца, с оставленной в ней дедовой скрипкой и фамильным древом, наклеенным на карту мира, уже давно обитали другие люди. Так что я родилась в Ташкенте, о чём никогда не жалела. Восток гораздо милосерднее и теплее имперских столиц.

Потом я переехала в Москву и, прожив в ней несколько лет, оказалась в Средиземноморье, в Леванте. А именно: в Иерусалиме. Но вполне могу представить себя живущей в Италии, в Греции, в Испании; в какой-нибудь Черногории или в Сербии. Или на Кипре.

Да на любом острове я бы прижилась! Только бы вылетать оттуда время от времени, с какой-нибудь стаей перелётных птиц…

Когда-то я считала, что счастье – прожить всю жизнь в одной стране, чувствуя себя целостной личностью. Для того и рванула в Израиль, понимая, что этот смертельный кульбит совершаю даже не для себя, а для сына и дочери. Это для них я выдирала из горла судьбы ту самую цельность человеческого достоинства. Оказалось – так не бывает. Детям достались собственные сражения: и подростку-сыну, и четырёхлетней беззащитной и растерянной дочери.

Зато позже выяснилось, что моя гибель – а мы, писатели, гибнем прямо на границе, в ту минуту, как таможенник обыскивает души отъезжантов на предмет незаконного вывоза воспоминаний, картин и книг, и потом оживаем в другом уже качестве, с другими лицами и другими душами… – так вот, оказалось, что моя гибель не напрасна. Только вынесла я на себе вовсе не детей, которых эмиграция покалечила по-своему; я вынесла своих будущих внуков. Вот они-то – те самые люди, спокойно произносящие имя своего народа и своей страны, а заодно и собственные, странные для посторонних ушей имена, – они-то и должны бы мне быть благодарны. И они благодарны: для израильских детей они неплохо воспитаны и никогда не забывают сказать «спасибо» за купленное мороженое или ещё какой-нибудь пустяк. Правда, говорят это на иврите и никогда не прочтут моих книг. Но это та пошлина, которую я заплатила за свой безумный прыжок в пропасть.

Со времени этого самоубийственного прыжка прошло каких-то лет тридцать… Железный занавес пал, и перемещения человека по миру перестали быть чем-то из ряда вон выходящим или трагическим.

Художники сегодня всё чаще оказываются в ситуации смены культурных и географических пространств. Возможно, это просто способы существования творческой натуры? Творческой натуры во все времена…

Виктор Астафьев всю жизнь прожил на Севере, много лет жил в родном селе Овсянка, писал о своих земляках, был не менее значим, чем Лоренс Даррелл; а тот уж был «человеком мира»: родился в Британской Индии, будучи дипломатом живал и в Египте, и в Греции, и на Кипре, и на Корфу, умер во Франции… Многие русские писатели сегодня творят в самых разных точках земного шара. Всё это – предлагаемые или выбираемые самим писателем обстоятельства судьбы. Другой вопрос: сможет ли художник переварить, воплотить с пользой для творчества свои скитания, будет ли его дар адекватен всем этим перемещениям и достаточно гибок, чтобы вобрать их в себя и внутренне выстоять?