Крейг Кеннеди - Артур Б. Рив

сказать, что я был одним из самых удивленных в зале исходом этого дела, – признался я наконец. – Я ожидал ареста.

Он ничего не сказал, но продолжал методично возвращать свой аппарат на прежнее место.

– Какую странную жизнь ты ведешь, Крейг, – задумчиво продолжал я. – В один прекрасный день дело заканчивается таким светлым пятном в нашей жизни, как воспоминание о Ширли; следующий переходит в другую крайность ужаса, и едва ли можно думать об этом без содрогания. А затем, пройдя через все это, ты двигаешься с высокой скоростью гоночного мотора.

– Это последнее дело привлекло меня, как и многие другие, – размышлял он, – просто потому, что оно было таким необычным, таким ужасным, как ты это называешь.

Он сунул руку в карман пальто, висевшего на спинке стула.

– Итак, вот еще один, по-видимому, самый необычный случай. На самом деле все начинается, так сказать, с другого конца, с убеждения. Начинается с того самого места, куда мы, детективы, посылаем человека в качестве последнего акта наших маленьких драм.

– Что? – я ахнул, – не успел разобраться с этим и уже другое дело? Крейг, ты невозможен. Ты становишься хуже, а не лучше.

– Прочти это, – просто сказал он.

Кеннеди протянул мне письмо, написанное угловатым почерком, которым страдают многие женщины. Оно было датировано в Синг-Синге, или, скорее, в Оссининге. Крейг, казалось, оценил удивление, которое, должно быть, отразилось на моем лице при таком странном стечении обстоятельств.

– Почти всегда есть жена или мать осужденного, которая живет в тени тюрьмы, – тихо заметил он, добавив, – где она может смотреть вниз на мрачные стены, надеясь и боясь.

Я ничего не сказал, потому что письмо говорило само за себя.

Я читала о вашем успехе в качестве научного детектива и надеюсь, что вы простите меня за то, что я вам пишу, но это вопрос жизни и смерти для того, кто мне дороже всего на свете.

Возможно, вы помните, что читали о суде и осуждении моего мужа, Сэнфорда Годвина, в Ист-Пойнте. Это дело не привлекло особого внимания в нью-йоркских газетах, хотя его защищал способный адвокат из города.

После суда я поселилась здесь, в Оссининге, чтобы быть рядом с ним. Когда я пишу, я вижу холодные серые стены государственной тюрьмы, в которой хранится все, что мне дорого. День за днем я наблюдала и ждала, надеясь вопреки всему. Суды работают так медленно, а адвокаты так техничны. С тех пор как я приехала сюда, здесь тоже были казни – и я содрогаюсь от них. Будет ли эта апелляция также отклонена?

Моего мужа обвинили в убийстве ядом – болиголовом, как они утверждали, – его приемного родителя, отставного полковника Паркера Годвина, чью фамилию он взял, когда был мальчиком. После смерти старика было обнаружено более позднее завещание, в котором наследство моего мужа было сведено к небольшой ренте. Другие наследники, утверждали, и государство изложило свое дело, исходя из предположения, что новое завещание послужило мотивом для убийства старого мистера Годвина и что оно было обнаружено только случайно.

Сэнфорд невиновен. Он не мог этого сделать. Это не в его характере – делать такие вещи. Я всего лишь женщина, но о некоторых вещах я знаю больше, чем все юристы и ученые, и я ЗНАЮ, что он невиновен.

Я не могу написать все. Мое сердце слишком переполнено. Не могли бы вы приехать и дать мне совет? Даже если вы не можете взяться за дело, которому я посвятила свою жизнь, скажите мне, что делать. Я прилагаю чек на расходы, все, что я могу выделить в настоящее время.

Искренне ваша,

НЕЛЛА ГОДВИН.

– Ты собираешься? – спросил я, наблюдая, как Кеннеди задумчиво постукивает чеком по столу.

– Я с трудом могу устоять перед подобной просьбой, – ответил он, рассеянно кладя чек в конверт вместе с письмом.

Дом смерти

Ранним утром мы ехали на поезде вверх по реке в Синг-Синг, где на станции нас встретила вереница старомодных такси и краснолицых таксистов, так как сам город стоит на холмах.

Дом, к которому нас направили, находился на холме, и из его окон можно было смотреть вниз на похожую на казарму груду камня со злобными маленькими щелями окон с черными решетками, расположенными внизу и, возможно, в четверти мили от нас.

Не было необходимости объяснять, что это было. Сама его атмосфера дышала словом "тюрьма". Даже уродливый беспорядок мастерских с высокими трубами не разрушил ее. Каждый камень, каждая решетка, каждый отблеск винтовки часового означали "тюрьма".

Миссис Годвин была бледной, хрупкой маленькой женщиной, в лице которой светился неукротимый дух, не побежденный даже медленной пыткой ее одинокого бдения. За исключением тех нескольких часов, когда ей приходилось заниматься своими простыми домашними обязанностями, время от времени совершая короткие прогулки за городом, она всегда наблюдала за этим мрачным каменным домом искупления.

И все же, хотя ее дух был непокорен, не нужно было врача, чтобы сказать кому-то, что приглушение света в тюрьме в утро, назначенное для казни, заполнит две могилы вместо одной. Ибо она поняла, что это внезапное затемнение света в коридоре, а затем его почти столь же внезапное вспыхивание, имело ужасное значение, хорошо известное мужчинам внутри. Ее мучения были не меньшими, чем у мужчин в занавешенных камерах, с тех пор как она узнала, что, когда на рассвете в Синг-Синге гаснет свет, это означает, что электричество было взято взаймы всего на то короткое время, чтобы заставить тело напрячься на ремнях электрического стула, обрывая жизнь человека.

Сегодня она, очевидно, смотрела в обе стороны, с нетерпением наблюдая за экипажами, когда они поднимались на холм, а также в направлении тюрьмы.

– Как я могу вас отблагодарить, профессор Кеннеди, – приветствовала она нас у двери, с трудом сдерживая слезы, которые показывали, как много значит, когда кто-то интересуется делом ее мужа.

В миссис Годвин была та мягкость, которая присуща только тем, кто много страдал.

– Это была долгая борьба, – начала она, когда мы разговаривали в ее скромной маленькой гостиной, в которую ярко светило солнце, не думая о холодных тенях в мрачном здании внизу. – О, и такая тяжелая, душераздирающая борьба! Часто кажется, что мы исчерпали все имеющиеся в нашем распоряжении средства, и все же мы никогда не сдадимся. Почему мы не можем заставить мир увидеть наше дело таким, каким мы его видим? Все, кажется, сговорилось против нас – и все же я не могу, я не поверю, что закон и наука, которые осудили его, являются последними словами в