Инженю, или В тихом омуте - Ольга Ланская

— Голодная? — Вопрос был неожиданным, и она инстинктивно замотала головой. — Кофе будешь? Давай кофе с пирожными — выпечка здесь класс. Выпьешь чего-нибудь?

— Нет-нет, спасибо, — произнесла тихо. — Если можно, сигарету — у меня кончились. Просто сигарету — и воды.

— Да кончай — надо ж выход твой отметить. — Смуглое лицо, яркое, привлекательное, несмотря на чуть приплюснутые уши и крупный и кривоватый нос с большой горбинкой, словно сломанный когда-то, нарисовало на губах усмешку. — Как Никита покойный сказал бы — откинулся человек, подогреть надо. Положено у них так, у бандитов — того, кто вышел, хорошо встречать. Ну а мы не бандиты, конечно, — но тоже понимаем кое-что…

Он улыбнулся, пододвигая к ней пачку «Мальборо лайте» — узнаваемую, но все же странную, видимо, настоящую, привезенную из Штатов, — и тяжелую золотую зажигалку с вмонтированными в корпус бриллиантиками. И тут же вышел, оставляя ее одну. Давая возможность наконец выдохнуть с облегчением. Потому что он ее не узнал все-таки — и потому, что это оказался он, а не кто-то другой. Кто-то куда более жуткий и страшный и дикий — типа того каменнолицего из ресторана. И хотя она уже кое-что слышала о нем и понимала, что он куда более опасен, чем вся шайка покойного, вместе взятая, — все же он был привлекательным внешне, и с ним ей было легче.

Она вспомнила, как они подъехали сюда полчаса назад. Примерно полчаса — потому что времени в дороге ей едва хватило на самый поверхностный и очень примитивный макияж. Она сразу спохватилась, что ужасно выглядит, — как только машина тронулась с места и те двое отвернулись от нее, не собираясь с ней разговаривать. Мужское общество так на нее подействовало — общество двух нормальных на вид мужчин, пусть и повернувшихся к ней спиной, но зато не в форме, зато не враждебных. И она достала пудреницу, ужаснувшись, когда сняла очки и заглянула в зеркальце, — увидев напрочь лишенное косметики лицо, бледное, помятое, отекшее, с припухшими красноватыми глазами.

Она его уже видела, это лицо, совсем недавно — когда перед тем, как отпустить, ее отвели в туалет и она умывалась там перед грязным пятнистым зеркалом. Но там ей было все равно, она вообще не думала о том, как выглядит, — то есть ей вообще все было все равно. Но теперь…

Она не знала точно, сколько они ехали, — но показалось, что недолго. По крайней мере накраситься как следует она не успела — только обозначила губы кое-как и положила на них всего один слой помады, че тонко положила, — неуверенными неровными мазками. И тут они остановились.

Никто не помог ей выйти, не открыл ее дверь — и она, подождав, открыла ее сама. Вылезти без посторонней помощи было непросто — сил не было, и сиденье было слишком мягким, буквально всасывающим ее в себя. И естественно, платье задралось, когда она наконец спустила ноги на землю. Задралось слишком высоко — притягивая взгляды нескольких стоявших рядом мужчин. Один из которых сказал что-то громко, явно в ее адрес. Но ей было все равно сейчас — куда важнее было понять, зачем она здесь.

В маленьком полутемном зале, в который ее провели, было красиво — она это даже в своем состоянии отметила. Огромная картина на стене, необычная, с гигантским красным солнцем на белом полотне, и кривой черной веткой, и иероглифами внизу. Восточные фонарики под потолком, усыпанные иероглифами полоски ткани на стенах. И почему-то очень простые деревянные столики и стулья, утонченные в своей намеренной простоте.

А потом она заметила, что тут пусто — почти совсем, если не считать компании, сидевшей за угловым столиком. Троих мужчин, один из которых демонстративно развернулся к ней вместе со стулом. Маленький, тощий, с лицом карлика — детским и взрослым одновременно, выдающим возраст помятостью, попользованностью, потасканностью. Со слишком тяжелой для тонкой шеи гигантской золотой цепью, высовывавшейся из-под расстегнутой на груди рубашки. С татуировками на пальцах. С выцветшими, пустыми, затуманенными чем-то глазами.

Но она еще ничего не поняла. Начиная осознавать, куда попала, только когда он сказал что-то громко. Что-то не совсем понятное, что-то жаргонное, адресованное не ей, а тем двоим, которые привезли ее, в сопровождении которых она сюда вошла.

«Ниче телка» — вот и все, что она разобрала. А вот следующее предложение поняла почти целиком, тем более что он громко его произнес, на весь зал, усиливший эхом слова: «С мусорами тереть не захотела, а тут только так запоет. Ща я ее в кабинет, пацаны, — разведу, так она через десять минут петь начнет и еще просить будет, чтоб засадил. Мусора, бляди, с бабами общаться не умеют — а тут подход нужен! Так, пацаны?»

Те двое, что сидели с ним, хохотнули, тоже разворачиваясь в ее сторону, — и она, понимая уже, что попала в куда более плохую ситуацию чем та, в которой была недавно, обернулась на тех двоих, что стояли рядом с ней. На их несмеющиеся, спокойные абсолютно лица — не изменившиеся, когда из-за столика донеслось что-то вроде того, чтоб тащили ее в кабинет, ему десяти минут хватит.

Она стояла молча, глядя обреченно на поднимающего из-за стола карлика — оказавшегося нормальным вполне, невысоким, но нормальным, повыше ее даже. Примерно таким же, как Мыльников, — но только не юным, а карикатурно детским. И очень страшным. А он смотрел на нее, склонив набок голову, разглядывая ее вытертыми, белыми почти глазами, приоткрыв искривившийся рот, качая многозначительно головой, словно оценивая увиденное. А потом кивнул тем, что привезли ее, показывая головой на дверь в углу зала, напротив их столика. И когда один из двоих подошел к нему, что-то сказав тихо, карлик бросил резкую фразу, полную мата и жаргона. Кажется, означавшую, что он сам знает, что ему делать. Кажется — потому что она не все расслышала, — потому что второй в это время подвел ее к этой двери, распахивая ее перед ней, показывая кивком, чтобы проходила внутрь.

И она вошла и села — на самый дальний от входа стул, — не замечая уже ни экзотического оформления комнаты, простого и изысканного одновременно, ничего вообще. Просто села, кладя сумочку перед собой, сжимаясь внутренне, ожидая, когда распахнется дверь и войдет этот. Не столько боясь того, что будет сначала — в этом, в конце концов, не было ничего нового, — сколько того, что будет потом, когда он не услышит того, что ему надо.

Она смотрела на дверь, вздрогнув, когда услышала шаги за ней, когда дверь уже приоткрылась и вдруг захлопнулась. И раздались голоса. Намеренно ломаный, полууважительный-полуерничающий — карлика, спокойный и приветливый, но одновременно очень твердый — кого-то другого.

— Здоров, братан, — а я тут как раз с подругой нашей толковать хотел. Че, думаю, — тебя нет, а я с ней ща по-простому. С телками че тереть-то долго — развел, нагнул, и сама споет. Че скажешь?

— Я тебя предупреждал, нет? — Голос был размеренный и ровный, но в нем чувствовалось что-то куда более неприятное, чем в голосе карлика. — Я тебе говорил, что сам с иглы не слезешь, что врачам сдаваться надо? А ты мне что — я сам, я сам, не спеша. Я тебе что сказал: надо ширнуться иногда — ширяйся, но чтоб не видел никто и чтоб не высовывался, пока под кайфом. Был такой разговор? Что молчишь — отвечай за слова.