Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков

Впереди оказалась лощина. Те, за кем он бежал, повернули вправо. А он перебежал лощину и стал забирать левее. Следов старался не оставлять. Бежал по низкой траве, по выжженным солнцем закраинам лесных полянок, по выкошенным луговинам. Он знал, куда надо держать, чтоб не заблудиться и чтобы выйти поскорее туда, где должна его ждать Лида.

Если его хватятся или кто-нибудь заметил, как он стрелял в Горелого и потом уходил оврагом, то, скорее всего, перехватывать его будут юго-восточнее леса и на дорогах в том же направлении. Искать здесь, к западу от Радинского леса, его вряд ли догадаются. А теперь он шёл прямо к деревне, куда должен возвращаться и взвод Жижина. Но вначале они кинутся искать его. Там, в другой стороне. Если всё произойдёт так, как он задумал, возникнет пауза. И ею надо воспользоваться.

К полудню он вышел к речке примерно в двух-трёх километрах от деревни. Теперь он держал вдоль поймы, обходя открытые места и болота, пока не набрёл на заброшенные постройки, давно заросшие бузиной и шиповником. Видимо, это и был старый хутор, название которого он забыл, и где его должна была дожидаться Лида. От дома остался один фундамент и куча пережжённой глины и битого кирпича. На ней густо, стеной стоял жирный тёмный кипрей и крапива. Но хлевы и сенной сарай, покосившийся, с провалившейся крышей, и небольшая бревенчатая постройка, похожая то ли на кузницу, то ли на баню, сохранились. Прямо к хутору он идти поостерёгся. Затаился в черёмуховых зарослях возле речки и стал ждать.

Лиду он увидел на другом берегу, на горке. Она торопливо шла со стороны деревни, время от времени оглядываясь то назад, то по сторонам. Через плечо мешок или узел. Воронцов знал, что лежит в том узле. Он спустился к воде, тихо позвал, махнул рукой. Она тут же повернула к нему. Речка в этом месте растекалась вширь, растекаясь под тенистыми черёмухами по песчаному мелководью. Видимо, когда хутор был обитаем, люди пользовались этим бродом и как переездом, и как водопоем для скота. Берега пологие, усыпанные мытой галькой.

Лида сняла ботинки и босиком вошла в воду. Забрела на середину и подобрала подол платья. Она шла и улыбалась, зная, что он наблюдает за ней. На середине, на течении, было выше колен. Охнула, мельком взглянув на него, ринулась на быстрину и уронила подол платья. Он забрёл навстречу, снял с её плеча узел. На берегу, когда шли по седому хрустящему, как сахар, галечнику, она обняла его, остановила:

– Уходить тебе скорее надо!

Он вопросительно посмотрел на неё.

– В деревню уже прискакали от Ивана Жижина. Сказали, что много милиционеров перебито, что несколько человек пропало, вроде как партизаны с собою увели. С мельницы всех в оцепление забирают. Про то, где ты, ни слова. Я нарочно спросила. Сказали: пропал. – И вдруг спросила: – Всё-таки уходишь?

– Надо уходить, Лидочка. Пока у них там сыр-бор. Пока неразбериха. Самое время.

– Остался бы. А? – Она смотрела ему в самую душу, куда он редко кого пускал.

– В карателях?

– Я бы с дядей Захаром поговорила, чтобы тебя больше в лес не посылали. Подождали бы, пока война кончится. – Губы её дрожали, голос тоже.

– Когда она кончится, эта война…

– Когда-нибудь же кончится. Люди устанут убивать, гоняться друг за другом по лесам.

– Ты думаешь, Захар Северьяныч тут навсегда?

– А ты как думаешь?

– Немецкую власть обслуживать?

– Так их, немцев-то, у нас и нет. Самоуправление.

– Это пока их нет. Пока им не до вас.

– Саша, мы люди маленькие. Проживём как-нибудь. Оставайся. Я тебя в обиду не дам.

– Кем же я буду? Милиционером при тебе?

– При мне. А чем тебе плохо?

– Нет, Лида, миленькая, нет. Я присягу давал. Я должен воевать. А как же Родина? Ведь это же враги нашу землю захватили? Враги! Там мои товарищи. Я должен идти. К ним.

– Значит, не увидимся мы больше. Жалкий ты мой. Женишок случайный… – И она обвила его руками, оплела, как хмель приречный ясень. – Ну, тогда возьми меня… Хоть напоследок…

Они легли на траву, на нагретую солнцем луговую овсяницу. Звон кузнечиков и шорох листвы приречных черёмух обступил их, отъединил от остального мира. Но и этого они не слышали и не видели. А только друг друга. Они расставались и знали, что навсегда. И каждому из них было жалко другого. Но этой неприкаянной жалостью нельзя было оградить от беды ни себя, ни того, кто отдавал сейчас, и ему, и ей, всю ту нежную силу, которую имел и которую берёг, как самый заветный и невосполнимый дар. Разве думал он, Сашка Воронцов, что самые сильные и глубокие волнения от близости с женщиной он испытает в совершенно случайном и до нелепости неподходящем месте, в обстоятельствах, когда судьба в очередной раз ставила его к первой попавшейся берёзке и направляла в переносицу ствол немецкого карабина?

– Весь ты теперь мой… – шептала она. – И долго ни о ком и ни о чём не сможешь думать, только обо мне и о том, что между нами было. Скажи, хорошая я?

Она заглядывала ему в глаза, ловила каждое его движение, как будто тоже стараясь запомнить, захватить его всего, чтобы хоть так оставить, задержать его в себе.

– Лида, спасибо тебе за всё, Лидочка…

– Ты, наверное, сперва обо мне невесть что подумал… Навязывается баба… Со своей любовью… А у меня, кроме Васи, никого в жизни и не было. Теперь вот ты…

Нерожавшее, неразрешённое материнством тело женщины лежало перед ним. Он касался его, и оно от его прикосновений становилось ещё прекраснее и роднее. Оно заключало в себе ту смутную силу, ту неистощимую энергию земли его родины, которую он с некоторых пор чувствовал вокруг себя, но которая всё время ускользала, не поддаваясь ни осмыслению, ни словесному определению. Он вдруг понял, что весь смысл жизни и смерти, если он есть, и если его можно хоть как-то сформулировать и определить, хотя бы для себя самого, заключается вот в этом мгновении, которое сейчас иссякнет. Как некогда капля дождя на кленовой ветке в лесу под Юхновом: накопилась, осветила весь окрестный мир, удивила и поразила своим совершенством и самодостаточностью и упала в небытие. «А куда же уйдёт вот это? – с ужасом и восторгом думал он. – Эта женщина… Это прекрасное тело… Его тепло и доброта… Неужели мы встретились просто так? Чтобы среди войны, бед и несчастий потешить друг друга душными ночами на перине за занавеской… может, нет никакого смысла, и всем на Земле управляет жесткость, где сильный всегда будет управлять слабым, а слабый подчинится, чтобы не оказаться затоптанным сапогами в мёртвой вонючей грязи? Вот я сейчас должен бежать, иначе мы попадёмся вдвоём, и неизвестно чем всё закончится… Иначе меня – в яму, а Лиду – в казармы».

– Лида, надо идти… Форму я заберу с собой и спрячу где-нибудь. Закопаю. А ты постарайся вернуться в деревню незаметно. И занимайся обычными делами. Ничего ты не знаешь.

– Я хочу, чтобы ты меня помнил хорошей.

– А ты и есть хорошая. Очень хорошая! Красивая и добрая.