📚 Hub Books: Онлайн-чтение книгРазная литератураВеселая наука - Фридрих Вильгельм Ницше

Веселая наука - Фридрих Вильгельм Ницше

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 70 71 72 73 74 75 76 77 78 ... 82
Перейти на страницу:
на чем основываясь, – что философский пессимизм девятнадцатого века есть признак более могучей мысли, более дерзновенной отваги, более полнокровной жизни, чем это было свойственно веку восемнадцатому, веку Юма, Канта, Кондильяка и сенсуалистов; оттого трагический путь познания казался мне особой роскошью нашей культуры, самым великолепным, благородным, дерзким видом расточительства, роскошью, которая, однако, позволительна там, где есть несметные богатства. Подобным же образом я воспринимал и немецкую музыку – как проявление дионисийской мощи немецкой души: в ней слышался мне гул землетрясения, когда могучая, веками сдерживаемая первородная сила вырывается на волю из-под спуда, сметая все на своем пути, сотрясая до самых основ все то, что именуется культурой. Сейчас мне совершенно ясно, что тогда я не заметил главного, того, что составляет сущность немецкого пессимизма, равно как и немецкой музыки, – романтики. Что такое романтика? Всякое искусство, всякую философию можно рассматривать как самое простое целительное средство, полезное для всякой жизни, в муках пробивающей себе дорогу, ибо и то и другое невозможно без страдания и страдальцев. Но существует два вида страдальцев: одни страдают от переизбытка жизненных сил, им нужно дионисическое искусство, равно как и трагическое видение и понимание жизни, – другие страдают от недостатка жизненных сил, в искусстве и познании они ищут покоя, тишины, штиля, отдохновения от самих себя, но в то же время им нужно опьянять себя и будоражить, оглушать и доводить до исступления. Именно на этой противоречивости желаний последних и зиждется вся романтика искусств и разных путей познания, она же всегда отличала (и отличает по сей день) Шопенгауэра, равно как и Рихарда Вагнера, если приводить примеры наиболее известных и ярких романтиков, которых я раньше понимал неверно, – правда, честно говоря, они все же от этого нисколько не проиграли. В дионисийстве бог и человек, обладая неисчерпаемыми запасами жизненной энергии, могут себе позволить не только спокойно взирать на ужасы и мрачные деяния, но и самим вершить злодейства, без удержу все разрушать, крушить и отрицать, словно им дозволен всякий злой, бессмысленный, неблаговидный поступок, ведь благодаря избытку животворных, живоносных сил они способны любую пустыню обратить в цветущий плодоносный сад. И наоборот, последнему страдальцу, в коем жизненные силы уже почти иссякли, скорее нужны кротость, миролюбивость, благожелательность, как в мыслях, так и в поступках, – и, если можно – совсем другой бог – такой, что стал бы утешением больному, «спасителем», и логика, и отвлеченная ясность бытия – ведь логика успокаивает, вызывает доверие, – короче говоря, ему нужен какой-нибудь теплый уголок, где он не знал бы страха, где он попал бы в оптимистическую струю. Так постепенно я научился понимать Эпикура, который явил собою полную противоположность дионисическому пессимисту, а также «христианина», который на деле оказался всего лишь своеобразным эпикурейцем, и в сущности, как и сам Эпикур, – романтиком, – и я все более умело научился различать следствие, на основании которого можно заключить о причинах, – это самый сложный, самый коварный тип логического заключения, в котором чаще всего делаются ошибки, – когда по творению судят о том, кто сотворил его, по поступку – о том, кто совершил его, по идеалу – о том, кому он нужен, по образу мыслей и суждений – о той властной потребности, которая скрывается за этим. По отношению ко всем эстетическим ценностям я выделяю теперь главное различие: в каждом отдельном случае я спрашиваю: «Что явилось здесь творческим началом – голод или избыток?» Казалось бы, здесь более напрашивается другой критерий – он, несомненно, более очевидный, – а именно: является ли причиной творчества стремление закрепить, увековечить то, что есть сейчас и здесь, или же – стремление разрушить, изменить, стремление к новому, к будущему, к становлению. Однако при более глубоком рассмотрении оба вида стремлений не находят еще своего однозначного объяснения, но могут быть легко объяснены при помощи предложенной выше схемы, которой я, как мне думается, вполне справедливо отдал предпочтение. Стремление к разрушению, изменению, становлению может быть выражением бьющей через край силы, несущей в себе зачатки будущего (я обозначаю это, как известно, термином «дионисийский»), но это может быть и ненависть неудачника, обездоленного горемыки, который разрушает, вынужден разрушать, ибо его возмущает и раздражает все существующее, и даже само существование, само бытие, – чтобы понять это безудержное буйство, достаточно повнимательнее приглядеться к нашим анархистам. Стремление к увековечиванию требует двоякой интерпретации. Во-первых, оно может проистекать из чувства благодарности и любви: искусство, имеющее такое происхождение, всегда будет искусством апофеоза, дифирамбическим, как, скажем, у Рубенса, блаженно-насмешливым у Хафиза, светлым и снисходительным у Гёте, осеняющим все и вся гомеровским блеском и славой. Но это может быть и та тираническая воля истерзанного страданиями человека, воителя и мученика, который хотел бы навязать всем в качестве обязательного закона все сугубо личное, сокровенное, частное, то, что как раз и заставляет его страдать, и который как будто навязывает вещам, одержимый чувством мести, образ своих страданий, вбивает, вдалбливает, выжигает. Это и есть романтический пессимизм в его самой яркой форме, и неважно, в чем он воплощается, – в философии воли Шопенгауэра или в музыке Вагнера, важно другое: романтический пессимизм – последнее великое событие в судьбе нашей культуры. (Хотя что-то подсказывает мне – возможно существование совершенно иного пессимизма – классического пессимизма, и это ощущение, предчувствие не покидает меня, оно неотделимо от меня, как pro prium[52] и ipsissimum[53]; единственно только, меня коробит от слова «классический», уж слишком оно затасканное, слишком круглое, безликое. Я называю тот грядущий пессимизм – а он грядет! я уже вижу его приближение! – дионисическим пессимизмом.)

371

Мы, непонятые. Разве мы когда-нибудь жаловались на то, что нас постоянно не понимают, не признают, не узнают, не ставят ни во что, не слушают, не слышат? Ведь такова наша судьба – ох как еще долго терпеть! скажем, так, для скромности, до 1901 года, – но это и наша особенность; мы сами едва ли уважали бы себя, если бы желали себе другой судьбы. Нас не узнают – но это значит, что мы сами растем и постоянно изменяемся, мы сбрасываем старую кору, а по весне мы скидываем и кожу, и все становимся моложе, будущнее, выше, крепче, мы все сильнее пускаем наши корни в глубину – во зло – и вместе с тем все шире раскрываем свои нежные объятия небу, все с большей жадностью мы впитываем его свет – каждой веточкой, каждым листком. Мы растем, подобно деревьям, – и это трудно понять, как и все живое! – не в одном каком-нибудь месте, а повсюду, не в одном направлении,

1 ... 70 71 72 73 74 75 76 77 78 ... 82
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?