Дворянин из Рыбных лавок - Олег Кудрин

Он решился подойти к вельможе. А тот и вправду оказался в общении совсем не вельможным. Ришелье просветлел, едва заслышав одно только слово «Одесса». Услыхав же, насколько Натан осведомлен в одесских делах, Дюк просто заискрился. И сказал, что ежели юноша захочет, то он поможет ему добраться до Одессы, причем самым комфортным и быстрым образом. Через две недели из Парижа в Марсель выедет дилижанс со специальным предписанием. А там уж будет ждать корабль, идущий в Одессу почти напрямую. Ежели студиозус собирается принять участие в таком великом деле, как возведение Одессы, то в силах премьер-министра оставить за ним место и в дилижансе, и на корабле. И в истории!

Натан не знал, что ответить, но и молчать долго было неудобно. «Ваша светлость…» — «Не надо “светлостей”! Ну, так что, юноша, решайтесь. Вам сколько? Восемнадцать? Зрелый возраст, лучший для мужчины. Пора браться за свое дело». — «Надо делать вермишель», — понимающе кивнул Натан. «Да! — воскликнул Ришелье. — Именно так. Вы, юноша, даже представить не можете, сколько в Одессе хлеба из Подольской и других губерний!» Слова его отца, Наума Горлиса, повторенные Дюком едва ли не дословно, многократно усилили впечатление. И сделали едва намечавшееся решение необратимым.

Вот только сказать об этом дома было мучительно трудно. Тетушка Эстер расплакалась. Но дядюшка Жако утешил ее с обычной для него доброй грубоватостью, сказав, что любит племянника не меньше. Однако тот — мужчина. И должен утверждаться в жизни. Хочет в Одессу — пусть едет. Вот он, Жако, когда посчитал нужным, пошел в армию. И никто не мог его остановить. И он, Жако, дошел до Аустерлица и Пресбурга, о чем будут помнить в веках. (Про Москву дядюшка вспоминать не любил — говорил, что пальцы на ногах, отмороженные и отпавшие, начинают болеть.) А если мужчину с молодых лет держать под мамкиной-тёткиной юбкой, то толку с него не будет! И тетушке пришлось успокоиться, взяв с Натана обещание писать письма.

При этом было еще одно соображение, о котором никто не говорил, но в уме все держали. Весной 1817 года в голодной Франции и полуголодном Париже люди грамотные знали, что хлеб в Европу привозится из Одессы, поскольку по иронии небес в Русланде лето в 1816 году было. И очень даже хорошее, с богатым урожаем! Посему эта страна воспринималась как место надежной и спокойной сытости, которой нельзя не пожелать родному человеку, любимому племяннику…

В последний вечер перед отправлением Жако презентовал племяннику трость, но отнюдь не новомодную, легкую, гнущуюся и бесполезную для всего, кроме франтовского шика. Подаренная трость, сделанная по заказу, внешне тоже выглядела весьма изящно, но она была металлической и достаточно тяжелой, чтобы при ловкой обороне сломать кость нападавшему. А, кроме того, в особые пазы трости быстро вставлялся нож Дици, наподобие штыка. Отчего она превращалась в еще более грозное оружие. Проделав сию манипуляцию, Натан обнаружил, что трость, совмещенная с ножом, отцентрована столь точно, что ею можно не просто драться, но практически фехтовать. Юноша порывисто обнял дарителя.

«Если нож у тебя Дици, то пусть будет и трость — Жако», — сказал дядюшка, довольный своим подарком, а еще более тем, насколько рад одариваемый. «А всё вместе — ДициЖак!» — предложил Натан. «Хм-м-м… Неплохо. Но где же “о” потерялось?» — «В пазах застряло». На том и порешили.

Так Натан Гóрлис, записанный в новеньком паспорте как подданный Французского королевства Натаниэль Горли´, весной 1817 года покинул Марсель, чтобы через несколько недель прибыть в Одессу.

И остаться там навсегда.

Ну, и в истории тоже. Иначе бы мы о нем тут столько не писали…

Отойдя от слезной истерики, Горлис вновь начал вполне осознавать реальность. За окном — темный-темный вечер.

Шпурцман, пораженный в сердце и умерший мгновенно, смотрел в противоположную стену пустым взглядом. Марта же, угасшая на руках у Натана, уже мертвою оставалась сейчас в его объятиях. Слезы еще продолжали душить Горлиса, но, увы, случившегося не изменишь, а значит, нужно жить с тем, что есть. Надобно решать, как поступать дальше. И пусть даже давясь слезами, но делать то, что дóлжно.

Вспомнились во всей полноте уроки Видока по тому, как выходить из подобных затруднительных ситуаций. Прежде всего отказался от первой мысли перенести тело Марты на кровать. Это привело бы к сомнительным версиям и пересудам. Оставил ее на полу, там же, где и подхватил, где и слышал от нее последние слова. Но, в знак уважения к ней, подложил под голову подушечку. Посмотрел со стороны — что ж, это выглядело достойно и по-христиански, без фривольностей. И в то же время давало представление о картине, получившейся в момент смерти. Убитый убийца Генрих Шпурцман сидел, прислонившись к стене, начавшие холодеть руки, так и поддерживали его с двух сторон в прежнем положении. Так что его тело не требовало прикосновений. Пусть пришедшие увидят всё, как есть.

Посмотрел, что с паравентом. Он не сломан — что ж, тем лучше, значит, можно сложить его и спрятать за шкап. Делать сие следует аккуратно, дабы не повредить слой пыли на верхней части ширмы. Теперь ничто не указывало на то, что паравент сыграл хоть какую-то роль в произошедшем. На всякий случай поправил тщательнее кровать, чтобы она выглядела совершенно заправленною. Ах да — одну подушку он же вытащил. Сделал небольшой беспорядок, соответствующий сему действию.

Платок! Где же замужний платок Марфы-Марты? Его отсутствие вызовет много вопросов. Нашел — оказалось, он завалился за кровать. Посмотрел на мертвую Марту, разревелся совсем уж белугою. И не смог себя заставить одеть ей платок на голову. Это сейчас казалось насилием или даже надругательством над ее… над их любовью. Потому просто положил платок рядом с подушкой, на которой лежала ее головушка.

Нужно как-то невинно объяснить присутствие Марты в его доме в столь поздний час… Трудно что-то придумать. Она, кажется, сказала, что ее муж зачастил буянить, сегодня опять начал драться. Видимо, пьян… Может, это назвать причиной ее прихода? Нет, нет, муж в России имеет полное законное право на избиение супруги. А вот ее укрывательство Натаном не будет принято с одобрением. Значит, должна быть некая другая причина.

Гость! Натан якобы заранее знал о гостевом приходе. Шпурцман мертв, опровергнуть это не сможет. Он холост. Людей особо близких у него в Одессе, кажется, нет. Расписка! Только бы она нашлась. Да — нашлась. Карандашом написанная. И как сего раньше не заметил! Видимо, старина Фогель подарил Шпурцману, когда тот приходил в консульство.

А в расписке — обещание вернуть 1 ½ рубля до конца недели. Все знают болезненную щепетильность остзейца. Остальное можно додумать, сказать, что, когда позавчера расходились после обеда, Шпурцман между делом бросил, что ежели господин Горли не против, он придет в воскресенье с бутылочкой рейнского. К Натану гости приходят редко, потому он попросил уважаемую солдатку и в святое воскресенье прийти помочь ему принять гостя. Она милостиво согласилась. А идти домой не торопилась, поскольку муж напился пьян, буянил. Ждала, пока он уснет. Всё вместе выглядит довольно стройно.