Имам Шамиль - Шапи Казиев

Кюстин поездил, погостил, посмотрел, вернулся в Париж и действительно написал книгу «Россия в 1839 году».

Книга быстро сделалась популярной и часто переиздавалась. Везде, кроме России. Здесь она была строжайше запрещена потому, что вместо гимна просвещенной монархии Кюстин самым неблагодарным образом изобразил Россию полудикой страной с варварскими порядками, продажными чиновниками и бесчеловечным управлением.

Европейское общественное мнение увидело в книге воплощение своих давних подозрений, а репутации Николая I был нанесен непоправимый урон.

Книга Кюстина, хотя и не во всем объективная, настолько ошеломила власти в Петербурге, что никто не нашелся что ответить. Зато Герцен, обличавший из Лондона тиранию Николая I, увидел в Кюстине яркое подтверждение своих воззрений и забил в «Колокол» с удвоенной силой.

В Петербурге был создан тайный правительственный комитет, который разработал целую программу по опровержению клеветнических измышлений неблагодарного француза. Руководивший комитетом министр народного просвещения и главный цензор С. Уваров предлагал своими силами написать книгу-опровержение и издать под иностранной фамилией, а на худой конец сделать вид, что Кюстина вовсе в России не было. Обсуждалась даже идея подкупить О. де Бальзака, посетившего в ту пору Россию. Считалось, что могучее перо романиста вполне могло бы изобразить трогательное единение государя с народом. Однако ничего так и не было сделано. Полагая, что выпорхнувшего воробышка уже не поймать, решили впредь быть осторожнее, а цензуру усилить.

В то время как Европа на словах поддерживала Шамиля, а знаменосцы коммунистических идей К. Маркс и Ф. Энгельс призывали народы учиться у горцев, «на что способны люди, желающие остаться свободными», в самой России «кавказский вопрос» выглядел совсем иначе.

Николай искренне полагал, что залог могущества государства состоит в устройстве всех его учреждений на воинский манер, с твердой дисциплиной и ясной организацией. Революционные же идеи и республиканство считал опасными химерами, способными погубить не только Европу, но и весь мир. А тут выходило, что дух свободы и независимости начал проникать в Россию с Кавказа. И остановить его было почти невозможно, как нельзя остановить облака или отменить весну. Общественные представления, прежде не простиравшиеся дальше Марлинского, начинали меняться в невыгодном правительству направлении. Вот уже и украинский поэт-бунтарь Тарас Шевченко смущал нравы поэмой «Кавказ», выставляя Шамиля символом борьбы за свободу. Это было тем более возмутительно, что Шевченко, крестьянин, выкупленный из крепостной зависимости знаменитыми художниками, окончил Петербургскую Академию художеств, за участие в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе был отдан в солдаты, но так и не унялся.

Отгородившись от «зловредных» западных веяний, столичная пресса редко упоминала о кавказских делах, да и то под строгим цензурным присмотром. Вовсе не писать о кавказских событиях было невозможно, а представлять дело так, будто армия осыпает горцев пряниками, тоже не получалось. Репортажи с театра военных действий все же начали появляться в газетах, хотя и были далеки от реального положения дел. Кавказские офицеры представали в газетах все сплошь героями. Пестовалось пренебрежительное отношение к горцам Северного Кавказа как к «диким народам». Даже декабристы и члены общества «Соединенных славян» признавали право на автономию и федерацию лишь за «культурными народами» и славянами. А драма с кахетинскими пленницами подавалась в печати как абсолютное воплощение зла, «свойственного варварам-азиатам».

Возвращавшихся с Кавказа солдат и инвалидов в столицах не видели, с ними имели дело лишь провинциальные помещики. После вольного Кавказа боевые ветераны уже не хотели признавать власть помещиков. Неповиновение оборачивалось бунтами, грозившими повторить в России кошмар европейских революций.

Айсберг крепостного права дал смертельную трещину, наткнувшись на горячие горы Кавказа.

Однако Николай не решался осуществить свои первоначальные замыслы насчет освобождения крестьян и отложил их до лучших времен. А пока начал строить железные дороги, которых в Европе было уже много и по которым легко и быстро перевозились не только идеи, но и войска.

Его прозвали Николаем Палкиным, но давать прозвища было легче, чем управлять великой державой.

Император не любил философов как завзятых вольнодумцев, зато во множестве плодил военных, инженеров и врачей. А в интересах культуры и просвещения открывал великолепные музеи. Знаменитый Эрмитаж обязан своим рождением именно ему, ценителю изящных искусств.

Николай был обижен на Европу и всячески ограничивал визиты туда своих подданных. Ему хватало и своих либералов, вроде петрашевцев или славянофилов вкупе с модными и слишком смелыми писателями, которых приходилось высылать из столиц.

И почему-то никто не хотел понять его высоких устремлений в духе «официальной народности», предполагавшей устройство государства как единой дружной семьи, где у старших и младших свои особенные обязанности и царствует всеобщее почитание главы семейства. Православие, самодержавие и народность! Разве это не лучше дьявольского искушения свободой, равенством и братством?

Внутренние проблемы и международная изоляция осложняли и без того трудное положение Николая I, вынужденного воевать на несколько фронтов. Он видел, как отстала Россия в военной области, как неэффективна созданная им система, как разобщены его подданные и как слаба империя, превращенная в гигантскую казарму.

Тяжело переживая военную и политическую катастрофу, император угасал на глазах, и ему уже было не до кахетинских пленниц.

Случайная простуда только приблизила его конец. 18 февраля 1855 года Николай I умер непобежденным и непобедившим.

В доме Шамиля княгини смогли наконец отдохнуть и привести себя в порядок. Им вернули служанок и личные вещи.

Жены Шамиля пришли навестить их. Любопытство было обоюдным. Княгиням было интересно, каковы жены грозного имама. А жены Шамиля желали поближе узнать знаменитых пленниц, расспросить у них, какие теперь в свете моды и что делается в Тифлисе. И носят ли теперь те шляпы и салопы, о которых рассказывала Шуайнат, вспоминая свою жизнь в Моздоке.

И те и другие узнали очень много нового. А правильная русская речь Шуайнат напомнила княгиням их недавнее существование в кругу добрых друзей. История пленения и замужества Шуайнат особенно занимала княгинь своей романтической красотой. Эта пламенная любовь на фоне грандиозной войны была достойна пера романиста.

Мадам Дрансе дополнила беседу сообщениями насчет великосветского парижского общества, хотя имела о нем весьма приблизительное представление.

Вскоре поговорить с пленницами пришел Шамиль. Для него на веранде, рядом с дверью в комнату пленниц, поставили плетеный стул, похожий на те, что брали с собой в походы царские офицеры. Рядом с Шамилем стоял переводчик Идрис, который до перехода к горцам и принятия ислама звался Андреем. Таким образом, они говорили, не видя друг друга.