Три солдата - Джон Дос Пассос

– Вы были когда-нибудь на сцене? – спросил Эндрюс.

– На какой сцене, сэр? Я теперь на последних ролях, сэр. Я – фотограф-художник, и больше никаких. Моки и я поступим вместе в кино, когда они наконец заключат мир.

– Кто это Моки?

– Моки Хэдж – это дама в платье сомон, – сказал Гэнслоу громким театральным шепотом Эндрюсу на ухо. – У них есть львенок, Бубу.

– Наш первенец, – сказал Гейнеман с приветственным жестом руки.

Улицы опустели. Тонкий лунный луч по временам пробивался сквозь тяжелые тучи, озаряя низкие дома, грубо вымощенные улицы и ряды ступенек с тусклыми лампами, вделанными в стены домов на пути к Монмартру.

Жандарм стоял у входа к «Бодрому Кролику». Улица еще была полна группами только что вышедших оттуда американских офицеров и женщин из Союза христианской молодежи вперемежку с жителями этого района.

– Посмотрите, мы опоздали! – простонал Гейнеман плачущим голосом.

– Не горюй, Гейн, – сказал Гэнслоу. – Ле Ги поведет нас к Клошевиллю, как в прошлый раз. Правда, Ле Ги? – Затем Эндрюс услышал, как он обратился к человеку, которого он до тех пор не видел: – Идем, Обрей, я потом вас представлю.

Они стали подниматься в гору. В воздухе, напоенном ароматом влажных садов, была полная тишина, нарушаемая лишь звяканьем их шагов по мостовой. Гейнеман во главе процессии выплясывал какую-то джигу. Они остановились перед высоким домом мрачного вида и стали взбираться по шаткой деревянной лестнице. Они споткнулись о высокий дверной порог и вошли в большую чердачную комнату с кирпичным полом, где их встретил высокий худощавый человек в коричневом халате, напоминающем монашескую рясу. Единственная свеча заставляла их тени исполнять при каждом движении фантастический танец на косых белых стенах. На одной стороне комнаты было три больших окна с разбитыми стеклами, заткнутыми газетной бумагой; они тянулись от пола до потолка. Против них были две лежанки, с наваленными на них пледами. С противоположной стороны множество холстов были нагромождены друг на друга, прислоненные как попало к покосившейся стене комнаты.

Эта улыбка дарует нам радость,

Эта улыбка рождает печаль! —

пропел Гейнеман. Все расположились на лежанках. Худощавый человек в коричневом халате вытащил из тени стол, поставил на него несколько черных бутылок и тяжелых стаканов и устроил себе самому складной стул.

– Он так и живет… Говорят, что он никогда не выходит… Сидит здесь и малюет, а когда приходят к нему друзья, угощает их вином и берет с них двойную цену, – сказал Гэнслоу. – Вот он как живет…

Худощавый человек вынул из ящика стола огарки свечей и зажег их. Эндрюс заметил, что его икры и ступни были под бахромой на подоле халата голы. Свеча озаряла разгоряченные лица мужчин и резкие, желтые как бананы и мышьяковые зеленые краски на холстах вдоль стены, на которые горшки с торчащими из них кистями бросали забавные тени.

– Слышал, Гэнни, – сказал Обрей, – говорят, что президент собирается покинуть конференцию, обозвать их всех в лицо мерзавцами и уйти под оркестр, играющий «Интернационал».

– Вот это новости! – воскликнул Эндрюс.

– Если он это сделает, он признает Советскую власть, – сказал Гэнслоу. – Записываюсь в первый же отряд Красного Креста, который отправится спасать голодающую Россию. О! Это великолепно! Я пришлю тебе открытку из Москвы, Энди, если только они не упразднены как буржуазный предрассудок.

– Черт возьми, нет! У меня на пятьсот долларов русского займа, которые мне дала эта девчонка Вера. Но они будут стоить пять миллионов, десять миллионов, пятьдесят миллионов, если царь вернется… Я стою за белого царя-батюшку! – закричал Гейнеман. – Во всяком случае, Моки уверяет, что он жив и его держат взаперти в апартаментах отеля «Ритц»…[67]А Моки знает!

– Моки знает чертовски много, я с этим согласен, – сказал Гэнслоу.

– Но подумайте только, – сказал Обрей, – ведь это означает мировую революцию с Соединенными Штатами во главе. Что вы об этом думаете?

– Моки этого не думает, – сказал Гейнеман. – А Моки знает!

– Она знает только то, что ей говорит ее шайка вояк-реакционеров, – сказал Обрей. – Тот человек, от которого я это слышал – жалею, что не могу вам назвать его имя, – сам слышал это из первых уст от… Ну да вы знаете от кого. – Он обратился к Гэнслоу; тот улыбнулся с понимающим видом. – В настоящую минуту специальная миссия в России заключает мир с Лениным.

– Чертовское безобразие! – закричал Гейнеман и разбил бутылку об стол.

Худощавый хозяин подобрал куски без всяких комментариев.

– Наступает новая эра, друзья, я клянусь вам! – начал Обрей. – Старый порядок разлагается… Идет ко дну под тяжестью нищеты и преступлений… Это будет первым великим движением к новому и лучшему миру – нет другого выхода. Эта возможность никогда не повторится. Мы должны или мужественно шагнуть вперед, или погрязнуть в невероятных ужасах анархии и гражданской войны… Мир – или возврат к каменному веку.

Эндрюс уже некоторое время чувствовал, как на него находит непобедимая дремота. Он завернулся в одеяло и растянулся на свободной лежанке. Голоса, спорившие, переругивавшиеся, произносившие высокопарные фразы, одну минуту звенели у него в ушах. Потом он заснул.

Когда Эндрюс проснулся, его глаза уперлись в треснувшую штукатурку незнакомого потолка. Он несколько минут не мог сообразить, где находится. Гэнслоу спал, закутавшись в другое одеяло, на соседней лежанке. Царила полнейшая тишина. Потоки серебристо-серого света лились сквозь широкие окна, откуда Эндрюс мог видеть небо, покрытое блестящими облаками цвета голубиных перьев. Он осторожно приподнялся. В какую-то минуту среди ночи он снял свою шинель, сапоги и обмотки, которые лежали теперь на полу возле лежанки. Столы с бутылками исчезли, и худощавого хозяина нигде не было видно. Эндрюс подошел к окну в одних чулках. В это утро Париж рисовался грифельно-серой и сизой массой, раскинувшейся, как турецкий ковер; серебристой полоской тумана виднелась река, и башня Эйфеля выступала, точно шагающий человек. Кое-где поднимался спиралями голубой и коричневый дым, чтобы затеряться в бледном облаке коричневого тумана, который повис высоко над домами. Эндрюс долго стоял, прислонившись к оконной раме, пока не услышал за собой голос Гэнслоу:

– «Ах, с того дня, как я ему отдалась…» Ты похож сейчас на Луизу.

Эндрюс обернулся.

Гэнслоу сидел на краю лежанки; волосы его были растрепаны, и он расчесывал свои маленькие шелковистые усы карманной гребенкой.

– Ну и башка у меня, – сказал он. – А язык точно терка для орехов. А у тебя?

– Нет. Я чувствую себя боевым петухом!

– А что ты скажешь, не спуститься ли нам к Сене и не взять ли нам ванну в купальне Бенни Франклина?