Похититель звезд - Валерия Вербинина

Баронесса подняла голову и встретилась взглядом с доктором Шатогереном, появившимся в дверях.

– Цитатник Лафоре, – устало промолвил тот.

– Что, простите? – спросил удивленный поэт.

– Академик Лафоре, брат профессора Лафоре, у которого Филипп учился, составлял сборник цитат для одного издательства, – пояснил Шатогерен. – В то время Филипп ухаживал за дочерью академика и вызвался помогать ему в работе. Тот и поручил ему перечитать Буало и Шамфора в поисках подходящих цитат. – Он вздохнул. – А правда, что он назывался именем Гийоме?

– По крайней мере, один раз – да, – кивнула Амалия.

– Странно, – мрачно произнес Шатогерен, – я бы никогда не подумал, что Филипп способен на подобное… Он стажировался здесь еще во время учебы, ему нравилось в санатории… хотя он все время требовал больше денег… Доктор Гийоме считал, что со временем Севенн станет хорошим специалистом. А на самом деле… – Виконт пожал плечами.

Эдит резко выпрямилась.

– Мистер Шатогерен, вы что же, оставили его там одного? Он ведь убежит! Я не хочу, чтобы преступник ушел безнаказанным! Негодяй должен ответить за свои деяния!

– Успокойтесь, мадемуазель, – отозвался врач, – никуда Севенн не убежит. С ним Анри и Ален, так что все в порядке. Они не дадут ему уйти.

– Скажите, месье Шатогерен… – внезапно проговорила Амалия. – Там в комнате на столе была какая-то склянка. Вы не помните, в ней случаем не морфий?

– Склянка? – удивился Шатогерен. – Нет, не может быть. После той пропажи доктор Гийоме отобрал у него весь морфий.

Мэтью Уилмингтон засопел и стал смотреть в сторону.

– А то я было подумала… – начала Амалия.

Однако она не успела договорить фразу, потому что в комнату ворвался бледный Ален.

– Месье Шатогерен! Доктор Севенн… Он умирает!

– А, черт подери! – вырвалось у виконта.

И все гурьбой бросились к выходу.

…Возле лестницы Нередин остановился. «Куда я иду? Зачем? На что там смотреть? Куда все так торопятся?» Его томило неодолимое предчувствие чего-то скверного, настолько скверного, что он не желал иметь к этому никакого отношения. Педантичный доктор Севенн, оказавшийся хладнокровным убийцей, Катрин Левассер с глазами газели, которая была его сообщницей… Поэт попытался вспомнить, не кольнуло ли его душу хоть какое-нибудь предчувствие, когда он впервые познакомился с очаровательной девушкой. Ведь должен, должен он был почувствовать, что с ней не все так просто, как кажется… Но даже тень тревоги или безотчетного сомнения не коснулась его души.

Алексей увидел Натали, которая возвращалась, опустив голову, и понял все по ее лицу.

– Наталья Сергеевна… Он правда покончил с собой?

Она кивнула.

– Отравился морфием. Так сказал доктор Шатогерен. Откуда там взялся морфий – непонятно…

Алексей вздохнул. По правде говоря, Нередин был рад, что все закончилось именно так, как… как должно было закончиться.

– Он прекрасно понимал, что ему грозит в случае суда… И предпочел заранее сам поставить точку. – Художница всхлипнула.

– Наталья Сергеевна, неужели вы его жалеете? После всего, что Филипп Севенн натворил?

– Нет, – призналась Натали сквозь слезы. – Но если бы вы видели… какой он лежал там… жалкий… – Девушка снова всхлипнула и полезла за платком. – А ведь, все говорят, мог бы стать хорошим врачом…

– Но стал тем, кем стал, – закончил поэт. А про себя подумал: «Он выбрал свою дорогу и пошел по ней до конца… Я выбрал свою. И тоже пойду по ней до конца… чего бы мне это ни стоило».

Внезапно ему неодолимо захотелось побыть одному. Алексей попросил мадам Легран принести ужин к нему в комнату (от слуг все равно нельзя было добиться толку), ушел к себе и принялся перечитывать последние русские газеты. В одном из номеров «Нового времени» он наткнулся на письмо читателя, который возмущался резкой статьей критика Емельянова о поэте Нередине. Алексей вспомнил, что не видел такой статьи в предыдущих номерах, но решил, что, должно быть, была опубликована переделка недавней, в которой критик смешал его с грязью. Странным образом, однако, все это сейчас ни капли поэта не волновало.

Он отложил газеты и принялся сочинять длинное письмо к сестре Маше, правда, ни словом не обмолвившись в нем ни о Севенне, ни о покушении на Амалию Корф, ни о королеве Елизавете. Все письмо было сплошное море, песок, здоровый аппетит, приятные соседи, отменные доктора, прибавка в весе и новые стихи. И, когда он нанизывал друг на друга предложения, как гладкие бусины, он вдруг подумал, что Маша никогда не выбрасывает его посланий и что лет через сто сегодняшнее письмо это почти наверняка окажется на страницах полного собрания сочинений поэта Нередина. И, думая о Маше, он одновременно размышлял и о тех сотнях, тысячах посторонних глаз, которые письмо увидят, и старался очаровать тех будущих читателей, старался казаться небрежным, изящным, слегка презирающим докучную болезнь творцом, который единственно из-за нее не может работать в полную силу. И эта маленькая роль приносила Алексею такое удовлетворение, что он совершенно забыл обо всем остальном.

Через три дня после описанных событий Рудольф фон Лихтенштейн вышел из щегольского ландо возле санатория, о котором в последнее время судачила вся Ницца. Граф почти сразу же увидел Амалию Корф, которая сидела в саду, рассеянно глядя перед собой. Она даже не обращала внимания на кошку, которая занималась совершенно непривычным для кошек делом – пыталась поймать кузнечика, который всякий раз успевал ускакать от нее. Невозможно было без смеха смотреть на прыжки кошки по траве, но Амалия, судя по всему, находилась не в том расположении духа, чтобы веселиться. Приблизившись к кузине, Рудольф приветствовал ее самым почтительным образом. Амалия подняла глаза.

– Американский? – осведомилась она, глазами указывая на слегка оттопыривающийся карман кузена.

– От вас ничего не скроешь, – вздохнул Рудольф, усаживаясь с ней рядом. – Да, я купил себе оружие. Как вы, кузина?

– Наверное, скоро уеду отсюда.

– И в самом деле, – одобрил Рудольф. – В конце концов, на Лазурном Берегу есть санатории не хуже этого.

– Нет, – откликнулась Амалия, – я уеду с Шарлем. Шевалье получил большое наследство и теперь хочет с толком прожить те дни, которые у него остались. И, наверное, он прав.

– А как же наше дело? – быстро спросил Рудольф.

– Оно никогда не было моим, – спокойно возразила Амалия. – Я больше не состою в особой службе, и слава богу.

– Понятно, – вздохнул кузен. – Значит, вас не интересуют сведения о Мари д’Эвремон?

– Пожалуй, интересуют, – ответила Амалия после паузы.

– А я думал, это больше не ваше дело, – усмехнулся Рудольф, однако тотчас же сменил тон: – С той Мари, которая, как я понимаю, француженка, какая-то чертовщина. Я не могу отыскать ее следов. Судя по всему, она бесследно исчезла около месяца назад, то есть примерно тогда же, когда принц Руперт имел несчастье скончаться от… гм… огнестрельной чахотки. Вывод? Я не я буду, если сии два события не связаны между собой. Кроме того, я не смог навести о ней самых простых справок. Наш резидент при одном упоминании ее имени так заволновался, словно я запросил у него список любовников его жены. О, простите, кузина…