Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

акцентом. И затем он производил еще один из коронных жестов: чуть наклонившись вперед, с протяжным стоном-вздохом он плавным движением руки словно бы вылавливал из воздуха большую и несуществующую рыбу, чтобы затем возложить ее воображаемое трепещущее тело на свою широкую грудь, объятую полосатой водолазкой.

После чего он издавал губами звук «пффффуу», весьма старогерманский звук, при этом он смотрел на нас так, словно видел нас впервые, после чего, взъерошив буйную седую шевелюру, вздымающуюся над его головой наподобие седого костра, он одаривал нас фразой, которую мы слышали от него неизменно каждый вечер: «Вы фсе – сумасшедша!» Изрекал он это с видом монарха, леденеющего в королевском пафосе, но уже в следующее мгновение в его лице могло зародиться подростковое озорство, и он начинал утверждать, что нам «абсолютно нужна» новая старая бутылка. Если час был совсем уж поздний, никто не откликался на его призывы «Чир-рр-ра! Чай! Ной!». Это означало, что три индокитайские сестрички уже разбежались по своим спальням, и тогда ему приходилось самому отправляться в винный подвал. Нас он туда никогда не посылал, и за десять месяцев, что мы прожили в этой удивительной резиденции, мы ни разу не побывали в этом сакральном погребе. Экспедиция в подвал давалась ему нелегко: казалось, что его длинные и худые ноги вот-вот подломятся под тяжестью его массивного торса, установленного на этих ногах, как тяжелое мраморное изваяние, установленное на тонконогом и длинноногом столике. Иногда он падал на лестнице, иногда заблуждался среди своих комнат, но неизменно возвращался, весело блестя глазами, таща с собой очередную бутылку, а чаще – две. Умеренность, столь, казалось бы, швейцарское качество, напрочь отсутствовала у этого превосходного швейцарца.

Он все так же поразительным образом походил на Питера Пеперкорна – своими ужимками, своим великолепием, своим алкоголизмом, своим пафосом. Его речи, разорванные и роскошные, похожие на обрывки или клочья каких-то парчовых мантий, тоже были совершенно пеперкорновскими.

Это протягивало между нами нить номинального родства: ведь я придумал себе псевдоним в честь Питера Пеперкорна, вдохновленный, в частности, совпадением инициалов – П.П. В результате я воспринимал Альфреда как родственника, как родного. Кажется, и он меня воспринимал так же, хотя и неясно было, как определить этот тип родства. Непонятно, кем я ему символически приходился: внуком? племянником? Но законы «избирательного сродства» (если вспомнить Гёте) не требуют особых уточнений. Какое-то отдаленное внешнее сходство между нами можно было усмотреть: оба длинные, худоногие, с вечно торчащими вверх волосами.

Своих настоящих родственников он не особо любил, жена его Вероника жила где-то близ Люцерна, он редко видел ее и избегал упоминать. О сыне также отзывался сдержанно. Настоящей его семьей стали сестры Чира, Чай и Ной. Их он обожал, а они обожали его, хоть и называли в лицо old fool и old asshole. На какое-то время мы с Элли влились в эту странную, но весьма сердечную семью. Короче, прижились в посольском дворце. И жили мы у Альфреда, как у Христа за пазухой.

Чтобы хоть как-то отблагодарить его за столь экстраординарное гостеприимство, я часто дарил ему картины и рисунки, которые делал там же, в полуподвале дворца. Эти подарки его радовали, он знал толк в этом деле, долго рассматривал очередной подарок, издавал ртом свистящие и цокающие звуки, а если уровень его опьянения в тот момент способствовал говорливости, мог разразиться интересной словесной импровизацией, разбирая детали подаренного произведения. Если работа была сделана на бумаге, он неизменно говорил: «Это абсолютно нуждается в протекция и стакан». В переводе с его русского языка на наш это означало, что картинке нужны рамка и стекло.

Рамку Альфред именовал «протекцией», а стекло «стаканом» (protection and glass). В его русской речи часто мелькали запутавшиеся сербские слова (до Москвы он был послом в Белграде). Например, художника он называл «сликар».

Я подарил Альфреду немало своих работ, они сейчас всплывают на аукционах (их выставляет на продажу сын Альфреда), циркулируя на так называемом вторичном рынке. Этот «вторичный рынок» представляет собой угрожающее и почти метафизическое явление, которого мне следует опасаться, это рынок-диверсант, подрывающий стабильность «первичного рынка», связанного с работой галерей. В те же прекрасные времена ни первичный, ни вторичный арт-рынки не проявляли ко мне никакого интереса, работы почти не продавались, в связи с чем мы с Элли вели загадочный образ жизни в городе Кельне: мы жили во дворце, питались изысканными кулинарными творениями гениальной Чиры, каждый вечер пили драгоценные коллекционные вина на альфредовских вечеринках, а компанию нам нередко составляли политики и дипломаты, такие, например, как президент Германии фон Вайцзеккер (к тому моменту, кажется, бывший), друг Альфреда и завсегдатай его ужинов, но стоило нам выйти за ограду дворца, мы превращались в нищих и бесправных представителей социального дна. Мы постоянно шлялись по Кельну пешком, преодолевая ногами значительные расстояния, так как у нас не было денег на автобусы и трамваи.

Помню, мы долго аккумулировали деньги на покупку плюшевого утенка, который нам приглянулся. Мы всё же приобрели его, и он затем путешествовал по диванам, креслам и сервантам альфредовского дома. Он не мог крякать, он молчал, но что-то в выражении его глазок-бусинок, что-то в горделивой посадке его желтого клюва говорило о том, что он считает себя тайным советником швейцарского посольства.

Иногда нам хотелось купить в городе сэндвич или банан, но мы редко могли позволить себе такую роскошь. Крингс-Эрнст, эта жадная жопа, не выпердывал из себя ни единого пфеннига. Эта двойственная социальная роль нас, впрочем, не тяготила, а, скорее, забавляла. Хождение пешком и бодрый рейнский воздух оздоровляли наши тощие, но веселые тела. Альфред часто пытался всучить нам какие-то деньги, но мы уклонялись. В какой-то момент это ему надоело, и он совершил рогожинский поступок – стал кидать ассигнации в огонь камина, говоря, что если я отказываюсь их взять, тогда им вся дорога в пламя. Я попробовал было испытать свою железную волю, но когда на моих глазах обратились в пепел десять стомарковых бумажек с прекрасным лицом Клары Шуман, я сдался и положил следующую тысячу себе в карман.

Эти деньги мы тут же потратили на модные шмотки. Обычно же, если в моих руках всё же оказывались какие-то мелкие деньги, я старался потратить их на дешевое красное вино, приобретаемое в турецких лавчонках, или же на кусок гашиша. Эти трофеи я затем притаскивал в угрюмую и сырую мастерскую в Нойштадте, куда Крингс-Эрнст поселил Сережу Ануфриева и его жену Машу. Там мы раскуривались, выпивали, съедали ведро риса или макарон, а затем писали