Патриарх Гермоген - Дмитрий Володихин

Наконец, в-третьих, «в приписываемых Гермогену грамотах обнаруживаются данные, которые прямо противоречат фактам, устанавливаемым другими современными известиями. Так, например, поляки заявляют о грамотах Гермогена в Нижний Новгород от 8 и 9 января; между тем, из переписки нижегородцев с Ляпуновым мы узнаем, что Патриарх тогда “приказывал” им “речью”, а письма от него не было, — “что де у него писати некому, дьяки и подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен”…» Однако грамота от 9 января адресовалась отнюдь не в Нижний Новгород, а казачьим атаманам Просовецкому и Черкашенину. Что же касается грамоты от 8 января, то, как уже говорилось, патриарх «приказывал» нижегородцам устно за несколько дней (возможно, за неделю) до 8 января, не имея возможности написать, а когда такая возможность у него появилась, отправил письмо вдогонку послам из Нижнего.

Успенский подводит итог: «Не колеблясь, можно сказать, что приписываемые Гермогену грамоты, относящиеся к декабрю 1610 г. и январю 1611 г., принадлежат подложным патриотическим грамотам, довольно распространенным в то время. Гермоген возбуждающих грамот против поляков не писал». Не колеблясь… Лучше в таких случаях испытывать колебания, нежели с уверенным видом сообщать оппонентам непродуманные доводы.

Между тем Успенский с какой-то странной торопливостью, не выбирая слов, то и дело высказывает совершенно необоснованные суждения. Вот, например: «Как ставленник нелюбимого народом царя и как его невольный защитник, патриарх, естественно, не мог приобрести себе расположение паствы. При этом у него не было выдающихся внешних качеств, которые могли бы доставить ему популярность…». Правда состоит в том, что историческая наука просто не располагает сведениями о внешности Гермогена. Имел он «выдающиеся внешние качества» или не имел, неизвестно.

Но у Волковой и Успенского, допустим, работы популярного жанра. Гораздо весомее прозвучало выступление серьезного специалиста — Л.М. Сухотина.

Он решительно отрицал побуждающую роль патриарха в восстании Ляпунова на Рязанщине, а также скором распространении земского дела на новые города и земли.

Сухотин привел солидный аргумент против этого. Он подметил: земское движение не имело внутри себя единства. В нем участвовало два принципиально разнородных элемента. Первый из них, ненадежный, наполненный бунташным духом, как раз и составляли ляпуновцы. В их воинство входили дворяне, казаки, «низы украинного общества» и всякий «сброд», — люди, давно зараженные мятежной стихией и действующие по прежнему образцу болотниковцев, тушинцев. И сам Ляпунов, главный вожак южнорусской части земцев, принадлежал к числу «прежних заводчиков». Второй элемент земского освободительного движения, более твердый и чистый, составили города Замосковья, вставшего на защиту «исконного порядка». И разве мог Гермоген, защитник старой России, твердая опора царя Василия IV, враг тушинцев, призывать к восстанию и поддерживать «смутьяна» Ляпунова? Собранная рязанским воеводой армия являлась, по мысли Сухотина, идейно чуждой патриарху. Частично ученый был прав, когда указывал на слабость ляпуновской части земского движения, слишком уж привычной к неверности и бунтовскому неистовству. Тут не с чем спорить! И, разумеется, Гермоген не мог не видеть эту гнильцу, впоследствии разъевшую тело земского ополчения изнутри. Но в целом этот аргумент Сухотина подрывается двумя обстоятельствами. Во-первых, патриарх выступал в качестве врага тушинцев, когда рядом с ним стоял законный православный государь Василий Иванович, живая ось русского державного порядка; но со времен его падения минуло много месяцев, а новый государь не появился. Во-вторых, «тушинский лагерь» возглавлялся откровенным Самозванцем; ушел в могилу Самозванец, а вместе с ним ушла и самая серьезная причина вражды между патриархом и южнорусским воинством. Иными словами, идейное противоречие, каковое можно бы, теоретически, обнаружить меж Гермогеном и южной вольницей, к исходу 1610 года сильно смягчилось.

По мнению Сухотина, в лучшем случае нравственный пример Гермогена, его стойкость и его ободряющие речи возымели какое-то влияние, трудно поддающееся подсчету. Но никаких писем, призывающих к силовому сопротивлению, он не писал. Окончательная формулировка Сухотина звучит категорично: «Не отрицая сношений патриарха Гермогена с Нижним в январе 1611 года через нижегородских посланцев, бывавших в Москве у патриарха и беседовавших с ним, признавая, что в деле присоединения Нижнего, а за ним и других городов Замосковья к восстанию Ляпунова слухи о стойкости патриарха и его ободряющее слово (но не призывные грамоты, каковых не было вовсе) должны были сыграть известную роль, мы настаиваем на том, что… само восстание Ляпунова и присоединение к его восстанию городов Рязанских, Украинных и Заоцких произошло независимо от Гермогена». Работа Сухотина сохраняла актуальность, пока в научный оборот не было введено послание Гермогена из «Вельского летописца», где патриарх без обиняков призывает храбро стоять против поляков и литовцев. В.И. Корецкий, публикатор послания, буквально похоронил статью Сухотина, поскольку письмо, как он замечает, «…несомненно свидетельствуя о связях патриарха с ополченцами, серьезно подрывает мнение Л.М. Сухотина о непричастности Гермогена к делу первого ополчения». Тут и добавить нечего.

Советское время принесло с собой негласный запрет показывать выдающую роль каких-либо представителей духовенства на общественную жизнь. На них возложили клеймо «мракобесов», «хранителей вековечной отсталости», «прислужников царизма» и, конечно, людей социально не близких рабоче-крестьянскому социуму прогрессивной Страны советов.

Гермоген, еще недавно воспринимавшийся обществом как один из величайших героев и подвижников Смутного времени, на одном уровне с Мининым и Пожарским, просто исчез со страниц исторических монографий. А там, где патриарха нельзя было обойти, он либо оказывался жертвой марксистской идеологии, либо уходил в тень — труды его обставлялись сверхосторожными формулировками, внимания ему уделялось ничтожно мало.

В 1960–1970-х годах вышла колоссальным тиражом «Советская историческая энциклопедия». Микроскопический очерк о Гермогене туда попал — уже своего рода достижение, понятное ныне только для тех, кто помнит, с какой тяжестью двигались жернова советской энциклопедической печати. С.М. Каштанову, автору очерка, пришлось проявить своего рода дипломатичность, чтобы донести до читателя хоть какие-то позитивные сведения о патриархе. Вот соответствующий фрагмент очерка: «В кон. 1610 [Гермоген] выступил против предложения бояр о присяге польск. королю Сигизмунду III. Во время оккупации польск. феодалами Москвы Г. со 2-й пол. дек. 1610 стал рассылать грамоты по городам с призывом к всенар. восстанию против интервентов, рассчитывая на помощь отрядов П.П. Ляпунова». В таких обстоятельствах святитель никак не мог быть подан в качестве одного из основателей народного освободительного движения. Как говорится, «ну хоть так».

Совсем иначе повернул дело Р.Г. Скрынников — один из признанных авторитетов советской исторической науки, притом ученый, специализирующийся по периоду Московского царства. Руслан Григорьевич имел легкое перо, много издавался как автор научно-популярной литературы, взгляды его на какое-то время овладели громадной аудиторией. Миллионы советских граждан знали царствование Ивана Грозного и события Смутного времени «по Скрынникову», а не как-либо иначе. С Гермогеном историк обошелся весьма сурово.