Блюз черной собаки - Дмитрий Скирюк

— Ничего, добавим камешек, привяжем балбер, далеко не уплывёт. Устал? Погреби ещё чуть-чуть, поставим сеть, а обратно по течению дойдём…

Он говорил, а его руки проворно привязывали камень снизу, пластиковую бутылку сверху, разматывали сеть… Дно лодки проседало, в углублении под ногами скапливалась вода. Я едва успевал грести. Голова моя кружилась, лицо Севрюка расплывалось перед глазами. Я опустил руку за борт и ополоснул лицо. Малость полегчало.

Наконец последняя сеть была поставлена, мы поменялись местами и двинулись обратно.

— Споем, чтобы не скучать, а? — вдруг предложил писатель. — Любимую попсу, а?

Он подмигнул и затянул, подражая одной бездарной, но знаменитой певичке:

Ах, как хочется надуться, ах, как хочется взорваться

Поперёк!

От таких бездарных песен, чей сюжет неинтересен,

Недалёк.

Взять дубинку вместо трости, сосчитать поэту кости —

Поделом!

А певице безголосой, чтобы не было вопросов,

Дать ремнём!

Он манерничал, кривлялся, шепелявил, акал, якал и закатывал глаза — получалось очень похоже. Я против воли рассмеялся.

— Сам придумал?

— Нет, мама помогала, — отшутился он, глянул через плечо и слегка подправил курс.

— Слушай, — вдруг спросил я, — у тебя есть какое-нибудь прозвище?

— Нет никакого, — не задумываясь ответил тот. — У меня фамилия круче любого прозвища.

И он умолк. Я думал, что сейчас он спросит меня о том же самом и я в припадке мужской откровенности вынужден буду отвечать, но он оглянулся через одно плечо, через другое и вновь повернулся ко мне:

— Что за странное место вы выбрали для стоянки?

— Место как место. — Я пожал плечами. — Что странного?

— Ну, как тебе сказать… — задумался он. — Там все биоценозы сразу — луговой, лесной, болотный и предгорный. Обычно так не бывает. Это потому, наверное, что там лесосека была, потом новые деревья выросли, всё смешалось. Тут неподалёку деревня, Косые. — Он мотнул головой, указывая, где — именно. Я посмотрел в ту сторону, но не увидел решительно ничего, пустое место, и вопросительно посмотрел на Севрюка. — Оттуда все уехали, — пояснил тот. — Народ на сплаве работал, потом деньги кончились. Хотя семь лет назад дома ещё стояли. А теперь всё вывезли. Сейчас там даже коровы не пасутся.

— Ну и что? — пробормотал я.

— Да ничего. Спроси у Андрея, почему он тут решил остановиться.

— А вы разве не с нами?

— Здесь? Ещё чего! Да вы тут комаров давить заколебётесь, сейчас как раз третье поколение вылетает. Не, мы ниже станем — там крутояр, хоть вещи высоко таскать, зато прогрето, сухо, сосны, чистый воздух. Дров, опять же, не надо искать. Дно хорошее — пробы брать удобно, купаться. Правда, сети негде ставить, ну так мы уже поставили.

— Хорошо… я спрошу…

— Спроси, спроси. Мне потом расскажешь, а то мне тоже интересно. И вообще, чего ты куксишься? Посмотри вокруг, взгляни, какая красота. А ведь этого всего сейчас могло и не быть. Порадуйся жизни…

Он говорил, а голос его звучал для меня отдаляясь, всё тише и тише. Мир вокруг опять стал размываться, становиться чёрно-белым. Я сглотнул и закрыл глаза. На мгновение настала полная, глухая тишина, нарушаемая только плеском воды. Накатило головокружение. Потом я снова услыхал, как мне что-то говорят, открыл глаза и увидел следующую картину.

Я по-прежнему был на реке, только это была не Яйва. Ни фига не Яйва. Широкая, даже огромная, она неторопливо и величественно несла свои воды мимо зеленеющих лугов и бескрайних полей. Была жара. Я огляделся и обнаружил, что сижу на верхней палубе большого парохода. Это был именно пароход — из двух его узких, увенчанных железными коронами труб струились чёрные дымовые хвосты, а далеко внизу шлёпало плицами гребное колесо. Мы с собеседником сидели прямо над ним, и брызги залетали к нам на палубу, принося с собой приятную прохладу. В руке я сжимал тяжёлый широкий стакан, в котором плескалась янтарная жидкость и брякали кубики льда. Я машинально поднёс его к губам, сделал глоток, но не почувствовал вкуса, только с изумлением заметил, что рука моя черная, не в смысле — в саже или краске, нет. Тёмной была сама кожа.

Так, подумал я. Очередной сон. Только теперь я в нём ещё и негр. Что ж, ладно, посмотрим, что дальше.

Я попытался сфокусировать взгляд на собеседнике и снова изумился.

Напротив меня, в плетёном ротанговом кресле тоже восседал какой-то негритос. Невероятной толщины, среднего роста, далеко не старый (да практически мой ровесник) — вряд ли ему больше тридцати пяти. В одной руке он, как и я, сжимал стакан, другою теребил брелок на золотой цепочке. Он был отменно выбрит и одет прилично, даже, я б сказал, с налётом изящества, вот только люди так не одеваются очень давно — с начала XX века. Он говорил со мной, хотя смотрел совсем не на меня, а куда-то в сторону. Лицо уверенное, спокойное, необычайно отстранённое. Глаза, укрытые за дымчатыми стёклами круглых очков, оставались неподвижными, и я скорее догадался, чем увидел, что он слеп. Между нами помещался стол, на нём — наполовину полная бутылка толстого стекла и пепельница с дымящейся сигарой. Рядом с креслом толстяка, прислонённая к спинке, примостилась видавшая виды гитара с прикрученной к ней жестяной лужёной миской. Я перевёл взгляд на его руки: словно в противовес рыхлой, похожей на лимон фигуре, пальцы были тонкие, сильные — пальцы настоящего гитариста.

Никого из людей поблизости не наблюдалось, палуба была пуста.

— …Сынок, о чём ты там, твою мать, так задумался, а? Ты вообще слушаешь меня?

Я вздрогнул, сообразив, что слова толстяка предназначались мне, пробормотал: «Да, сэр, конечно, сэр», и лишь сейчас сообразил, что и толстяк, и я говорим по-английски. Новая напасть — в обычной жизни я в нём понимаю с пятого на десятое… Но и это радовало: налицо прогресс — в этом сне я уже не был немым.

Негр, казалось, успокоился. Он уверенно, словно был зрячим, взял сигару, обмакнул её кончик в стакан, со вкусом пыхнул разок-другой и положил обратно.

— Ну так слушай меня, сынок, — растягивая слова, проговорил он. — Раз уж ты пришёл и попросил по-человечески, и выпивку мне поставил, то старина Дик тебя плохому не научит. Ты спрашиваешь, как играть тот блюз, который я играю? Я тебе отвечу, парень: чёрт его знает, как его играть. Не буду же я тебе, в самом деле, говорить, что блюз — это когда хорошему человеку плохо, ведь ты и сам это понимаешь. Меня знают по всему Техасу, а сейчас зовут в Чикаго большие люди, чтоб записывать меня на аппарат, но будь я проклят, если я знаю, как играть блюз!

— Но как же… как же вы не знаете! — запротестовал я. — Если не вы, то кто? Люди говорят, что вы — король. И я столько раз слушал вас, но никак не могу понять, как вы это делаете. Ведь наверняка есть какой-то секрет!