История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта - Филипп-Поль де Сегюр

Император снисходительно смотрел на них, хватаясь за все, что помогало ему надеяться. И вдруг пошел первый снег. С ним исчезли все иллюзии, которыми он старался окружить себя. С той поры Наполеон стал думать только об отступлении, не произнося, однако, этого слова, и у него нельзя было вырвать ни одного приказа, который объявлял бы об этом положительным образом. Он сказал только, что через двадцать дней армия должна быть уже на зимних квартирах, и поэтому торопил с эвакуацией раненых. Здесь, как и везде, его гордость не хотела допустить, чтобы он покинул всё добровольно. Для его артиллерии, которая была слишком велика в сравнении с армией, так сильно сократившейся, не хватало упряжек, и все-таки он раздражался, когда ему предлагали оставить часть артиллерии в Москве. «Нет! — восклицал он. — Неприятель воспользуется ею как трофеем». И он требовал, чтобы все следовали за ним.

Наполеон отдал приказ закупить 20 тысяч лошадей в этой пустынной стране. Он хотел, чтобы запас фуража был сделан на два месяца. И это там, где не удавалось, несмотря на самые отдаленные и самые опасные поездки, запастись фуражом даже на один день! Некоторые из приближенных императора удивлялись, выслушивая такие невыполнимые приказы, но уже не раз приходилось видеть, что он прибегал к ним, чтобы обмануть своих врагов, а еще чаще для того, чтобы указать своим подчиненным на их потребности и те усилия, которые они должны предпринять, чтобы удовлетворить их.

Его душевные страдания проявлялись во вспышках гнева. Это было во время утренних приемов. Находясь среди высоких начальников, в чьих взволнованных взглядах он, как ему казалось, мог прочитать знаки неодобрения, он считал нужным напугать их суровым видом, резким тоном и грубыми словами. Бледность его лица говорила о том, что Правда, являвшаяся ему в ночной темноте, подавляет его самым печальным образом и утомляет его своим нежелательным светом. Порой его сердце будто переполнялось этими печалями, что проявлялось в его нетерпеливых движениях. Это не давало ему облегчения, а он лишь усугублял свои страдания неправедными действиями, за которые себя впоследствии упрекал.

Наполеон вполне открывал свою душу одному графу Дарю, не проявляя при этом слабости. Он сказал, что хочет ударить по Кутузову, разбить его или отбросить, потом быстро повернуть к Смоленску. Но Дарю ему ответил, что раньше это можно было сделать, но теперь уже поздно; что русская армия усилилась, а его ослабла, и победа забыта; что как только его армия повернется в сторону Франции, она у него проскользнет между пальцев, так как всякий солдат, нагруженный добычей, побежит теперь вперед во Францию, торговать.

«Так что же делать?» — воскликнул император. «Остаться здесь, — ответил Дарю, — сделать из Москвы большой укрепленный лагерь и провести в нем зиму». Хлеба и соли хватит — он отвечает за это. Для прочего достаточно будет больших фуражировок. Лошадей, которых нечем будет кормить, он прикажет засолить. Что касается помещений, то, если домов мало, погребов достаточно. С этим можно будет переждать до весны, когда подкрепления и вся вооруженная Литва выручат и помогут довершить завоевание.

Перед этим предложением император сначала молчал, раздумывая, а потом ответил: «Львиный совет! Но что скажет Париж? Что там будут делать? Что там делается эти последние три недели? Кто может предвидеть впечатление шестимесячной неизвестности на парижан? Нет, Франции не привыкнуть к моему отсутствию, а Пруссия и Австрия воспользуются им!»

Во всяком случае Наполеон еще не мог решиться ни на то, чтобы остаться, ни на то, чтобы уйти. Побежденный в борьбе, которую он продолжал из упорства, он откладывал со дня на день признание в собственном поражении. Страшная гроза, надвигающаяся на него, не мешала ему, к удивлению его министров и адъютантов, заниматься последние дни изучением нескольких новых стихов, полученных им, или устава театра французской комедии в Париже, на рассмотрение которого он потратил три вечера. Но они знали, какую тревогу он испытывает, и удивлялись силе его характера и его способности сосредоточивать свое внимание на чем ему было угодно, несмотря на снедающее его душевное беспокойство.

Замечали только, что император старался продлить время, проводимое за столом. Раньше его обед был простой и кончался очень быстро. Теперь же он как будто старался забыться. Часто он целыми часами полулежал на кушетке, точно в каком-то оцепенении, и ждал с романом в руках развязки своей трагической судьбы. И видя, как этот упорный, непоколебимый человек борется с этим невозможным положением, окружающие говорили себе, что, достигнув вершины славы, он, без сомнения, предчувствовал теперь, что его первое движение вспять будет сигналом к его падению. Вот почему он оставался неподвижным, стараясь хоть еще на несколько минут удержаться на вершине!

Пока мы теряли, Кутузов приобретал. Его письмо Александру представляет его армию «среди изобилия; рекруты прибывают из разных мест и обучаются; раненые выздоравливают в своих семьях; крестьяне вооружаются и ведут наблюдение с вершин колоколен; другие проникают в наши селения и даже в Кремль. Ростопчин каждый день получает от них сведения о том, что происходит в Москве… Партизаны каждый день приводят сотни пленных. Всё сходится к одному — уничтожить вражескую армию…»

Кутузов использовал всякое преимущество. Он сообщил своей армии о победе при Саламанке. «Французы, — сказал он, — изгнаны из Мадрида. Рука Всевышнего карает Наполеона. Москва станет его тюрьмой, могилой для него и для его армии. Мы скоро возьмем Францию в России!» Таким языком русский генерал разговаривал со своей армией и своим императором; тем не менее, он всё еще поддерживал видимость отношений с Мюратом. Смелый и хитрый одновременно, он постепенно разрабатывал план внезапного и стремительного нападения, прикрывая его нежными словами и лестью.

Но после нескольких дней иллюзии наконец испарились. Один из казаков помог разрушить их. Этот варвар выстрелил в Мюрата в тот момент, когда король Неаполитанский показался на аванпостах. Мюрат рассердился и заявил Милорадовичу, что перемирие, которое постоянно нарушается, не может считаться существующим, и с этих пор каждый должен заботиться о себе. В то же время он велел известить императора, что условия местности на левом фланге благоприятствуют нечаянным нападениям на его фланг и тыл, а первая, боевая линия, опирающаяся на овраг, может быть туда сброшена. Что же касается занимаемой им позиции впереди ущелья, то она сопряжена с опасностью, и поэтому отступление является необходимостью. Но Наполеон не мог согласиться на это, хотя сначала он сам указывал на Вороново как на более верную позицию. В этой войне, которая в его глазах всё еще носила более политический, нежели военный характер, он в особенности боялся выказать уступчивость. Он предпочитал даже всем рискнуть!

Пятнадцатого октября Лористон все-таки был послан к Мюрату для осмотра позиции авангарда. Что же касается императора, то в своих приготовлениях к отъезду он выказал странную небрежность, — оттого ли, что так долго цеплялся за свою надежду, или же оттого, что отступление претило его гордости и его политике. Но он думал все-таки об отъезде, потому что наметил план отступления.

Однако через минуту он уже диктовал другой план — движения на Смоленск. Жюно получил приказание 21-го в Колоцком монастыре взорвать артиллерийские ящики. Д’Илье должен был занять Ельню и там устроить склады.