Люси Краун - Ирвин Шоу

К тому времени, как вторая бутылка была почти наполовину выпита, Люси начало казаться, что она отдалилась от действительности и наблюдала за происходящим со стороны, хладнокровно созерцая мать и сына, похожих своей красотой и сидящих с холодной вежливостью за одним столиком в нормандском саду, наслаждаясь обществом друг друга скованно и молчаливо, направляющихся отдать дань погибшему через много лет, после того как отгремели последние взрывы войны. И только если немного сморгнуть, если отставить в сторону вино и присмотреться, в этой сцене можно было заметить некую неестественность. Напряженная улыбка на лице мужчины, которая на расстоянии можно было принять за выражение заботы и сыновнего внимания, при ближайшем рассмотрении больше походила на ухмылку, которая открывала пропасть, отрицала любовь и была лишь оскалом страдания из темноты бездны. — Невыносимо, — сказала Люси, опуская на столик бокал и глядя на сына.

— Что именно? — удивился Тони.

— Скажи мне, что ты обо мне думаешь? — спросила она.

— Ну, у меня даже не было времени сформулировать какое-то впечатление, — возразил он.

— Было время, — ее язык заплетался и не слушался после выпитого вина. — По лицу твоему вижу, что у тебя сложилось большое, интересное мнение обо мне и мне хочется услышать его.

— Ну… — Тони окунулся на спинку стула, решил посмеяться над матерью. — Должен сказать, я восхищаюсь тобой весь день сегодня.

— Восхищаешься? — резко спросила Люси. — Почему?

— Ты осталась все такой же юной, красивой и живой, улыбался он ей. -Очень разумно с твоей стороны.

— Разумно, — повторила она, зная, что он хотел задеть ее словом «разумно» и признавая, что удар достиг цели.

— Не могу только представить себе, как тебе это удалось, — легко произнес он.

— Твоя жена задала мне тот же вопрос.

— Я спрошу ее, что ты ответила, — пообещал он.

— Я ничего не сказала ей, — ответила Люси. — Объяснишь ей все сам, я уверена, что у тебя есть теория на этот счет.

— Может быть, — сказал Тони. Они смотрели друг на друга через столик, враждебные, готовые нанести удар.

— Скажи МНЕ, — настаивала Люсию — Может, правильный ответ поможет мне в ближайшие двадцать лет.

— Ну, — начал Тони, размышляя. Она сама напросилась, она сама приехала сюда, начала снова копаться в этом, она хотела посетить могилу, так пусть знает. — Ну, боюсь я рассуждал немного старомодно. Зло процветает, думал я. Юность задерживается в жестоких сердцах, в грехе и разврате. Оставайся неизменным, тогда вокруг тебя будут рушиться семьи, империи, а на твоей голове ни один волос не подернется сединой.

— Неизменным, — Люси сонно покачала головой. — Так вот, как вы рассуждаете в наши дни.

— Ну, конечно в фигуральном смысле, — сказал Тони.

Некоторое время за столиком царило молчание, оба вслушивались в эхо удара, нанесенного Тони.

— Ты не знаешь себя, Тони. Ты видишь себя злым и неприятным человеком, и ты хочешь оправдать перед собой свое собственное мнение о себе. А я не верю, что ты такой. Я помню, каким ты был в детстве, и тот мальчик не мог исчезнуть бесследно, что бы ни случилось. Я знаю, что такое самообман, потому что последние десять лет своей жизни я только и занималась тем, что залечивала раны, нанесенные самой собой. Все не так. Все неправильно… Несчастные случаи и ошибки, — сказала она, растягивая слова, борясь с непослушным языком. Если бы несносная маленькая девчонка не попала бы на озеро тем летом, если бы ей не наскучил серый день и она не пошла бы прогуляться по лесу, если бы выглянуло солнце и она пошла бы купаться, или если бы ты пришел всего на пол часа позже, у нас бы все сегодня было бы иначе. Если бы ты не заболел и чуть не умер, твой отец никогда бы не нанял молодого человека, чтобы присматривать за тобой… Если бы он не пришел в гараж однажды утром и не выяснял бы, что я не оплатила счет, который я думала уже был оплачен, он бы не позвонил мне по телефону и не ругал бы меня, не вызвал бы во мне дух протеста и чувство унижения… Ничего бы не произошло. Ничего. — Она покачала головой, удивляясь сложным и злым поворотам судьбы, которые перевернули всю ее жизнь. — Но был ненастный день, и БЫЛА несносная девчонка, и БЫЛ молодой человек, и ты не пришел на полчаса позже. И то что могло остаться одиночной глупостью, тем что случается с миллионами женщин, что потом превращается в безобидную тайну, которую они смакуют в старости — все это вылилось в трагедию. Водораздел. Между моей жизнью и твоей, и между жизнью твоего отца.

— Это слишком просто, — сказал Тони, ненавидя мать за то, что она все так четко помнит. — Ты слишком благосклонна к себе.

— О, нет, — возразила Люси. — Не думай так. Никогда так не думай. Все несут ответственность за свои катастрофы, и я отвечаю за свои. Только никто не избегает трагедий, тех или иных. Ты не должен думать, что тебя минет эта участь. Дело ведь в том, как ты выходишь из ситуации, как справляешься с ней, как залечиваешь раны, вот ведь что важно. А я сделала самое худшее, что могла. Я сделала свою трагедию постоянной. Я сделала все возможные ошибки. После пятнадцати лет супружеской жизни мне понравился молодой человек на пару летних недель, и я решила, что я чувственная женщина. Оказалось, что это не так. Я боялась твоего отца, лгала ему, ложь была отвратительна и я попалась на ней, мне было стыдно, и я решила, что с этих пор можно выжить только говоря правду. Но я не выжила. Ты был свидетелем тому, ты пострадал сам, ты причинил боль нам, и я решила сделать боль неизлечимой. Твои свидетельства невыносимо было слушать, и я избавилась от тебя. Твое отсутствие выносило нам приговор, с каждым годом все более суровый….

— Ты думаешь, что было бы лучше оставить меня при вас? — спросил Тони, заранее не веря ее ответу.

— Да, — сказала Люси. — Мы бы вынесли это. Семья — это как плоть и кровь. Если она ранена, и у нее есть шанс, рана затягивается и залечивается. Но она никогда не перестанет кровоточить, если ее не закрыть. Мы создали целый институт болезни, мы построили наш брак на ней, нашу жизнь, и мы заплатили за это дорогой ценой.

— Заплатили дорогой ценой, — поникшим голосом повторил Тони, глядя через стол на красивую цветущую женщину, хорошо сохранившуюся, на ее гладкой, без единой морщинки лицо, на молодой рот, на нежную и красиво зарумянившуюся от солнца и вина кожу. — Кто заплатил?

— Я знаю, что ты думаешь, — сказала Люси, кивая. — Ты думаешь, что ты заплатил за все. Что твой отец заплатил. И что я вышла сухой из воды. Но ты ошибаешься. Я тоже заплатила свою цены.

— Представляю себе, как ты расплачивалась, — безжалостно наступал Тони.

— Да, ты прав, — устало сказала Люси, — Я платила во многих постелях. Но это было так давно, и в одну ночь я остановилась. Это было, когда твой отец пришел домой попрощаться перед уходом на войну. — Она закрыла глаза, выключая из сознания образ сына и вспоминая себя, в крови, униженную, лежащую на полу в четыре часа утра того холодного зимнего утра, и звук двери, закрывающейся за мужем, которого она больше никогда не увидит. — Но я платила не только так. Я расплачивалась чувством вины, одиночества и зависти. — Люси открыла глаза и посмотрела на Тони, — И я думала, что все долги розданы, но вижу, что ошибалась. Еще не все. И что бы ты обо мне не думал, я думаю, что ты можешь поверить в вину и одиночество. Но наверное, хуже всего это зависть. Потому что я завидовала всем. Я завидовала женщинам, которые вели размеренную спокойную бессодержательную семейную жизнь, женщинам, которые распутствовали, дрались, разводились и снова возвращались к мужьям. Я завидовала женщинам, которые безрассудно гуляли и могли переспать с семью мужчинами в одну неделю, легко встречаясь и так же легко забывая их. Я завидовала женщинам, которые хотели хранить верность своим мужьям все годы войны, и которым удавалось устоять против всех соблазнов, и завидовала тем, кого уносила страсть или сладострастие, и которые могли отдать все, вступить в бой с кем угодно, против любого оружия за своего избранника. Я завидовала женщинам, которые принимали все всерьез и тем, кто ко всему относились легко, потому что я не знала, как самой относиться к жизни. В госпитале было много женщин, и у них была одна шутка. Они говорили, что принадлежат к клубу, основанному в Англии, потому что именно там началась война. Клуб назывался СМОЩ — Сделай молодого офицера щасливым, и эта шутка вызывала неизменный смех во всех кругах с 1940 по 1945. Я смеялась вместе с ними и завидовала им. А больше всего я завидовала самой себе. Той себе, которой когда-то была, той своей жизни, которой я жила до лета на озере. Не то чтобы я сентиментально смотрела на себя, или идеализировала #свой брак. В нем многое было не так, и если отец никогда не говорил тебе об этом, то можешь послушать меня, я расскажу тебе. Твой отец был увлеченным и разочарованным человеком. В молодости он готовил себя к высоким целям. Он любил самолеты и тех, кто делает их, и дело, которое он начал, было многообещающим, и думаю, он считал себя пионером, экспериментатором и авторитетом в области. Потом умер его отец, и ему пришлось вернуться к печатному делу, в тот город, которой он изо всех сил избегал все десять лет. И он почувствовал себя неудачником, поэтому вся его страсть и разочарование в жизни сосредоточились на мне. Но я не годилась же для этой роли, я это знала и не могла простить ему, за что и заставляла его страдать. Я боялась Оливера, он слишком многого ждал от меня, он руководил каждым моим шагом, и очень долгое время наши отношения не удовлетворяли меня. Но я любила его, и оглядываясь в прошлое, я понимаю, что наш брак был уравновешен, хотя тогда я этого не знала. Я была покорна и неуверенна, я мстила ему и недооценивала себя, потому и начала искать самоутверждения в объятиях других мужчин. Сначала я говорила себе, что ищу любви, но это было не так. Я не нашла любви, не обрела уверенности в себе. Я испытала все.