Краткая история насекомых. Шестиногие хозяева планеты - Александр Храмов

Чтобы оценить это преимущество, достаточно посмотреть, как муравьи во время наводнений строят из своих сцепившихся тел плоты и башни. Или же как они сообща тащат добычу, которая во много раз превосходит их по размерам. Муравейник или улей – это одно гигантское насекомое с тысячами ног и челюстей, причем секрет его мощи заключается не только в одновременном выполнении каких-то действий, но и в последовательном сложении активностей разных особей. Члены колонии подхватывают те действия, которые не смогли или не успели закончить другие. Песчинку, брошенную на половине дороги одним муравьем, донесет к выходу другой, и новый ход в итоге будет выкопан. А вот если одиночная оса принялась копать норку, но не закончила, то ее усилия окажутся напрасными.

Почему же все насекомые не стали жить большими коллективами, раз это настолько выгодно? Задаваться таким вопросом – то же самое, что спрашивать, почему все одноклеточные организмы, от бактерий до амеб, не перешли к многоклеточности (проблема, реально занимавшая ранних эволюционистов, таких как Жан Батист Ламарк). Ответ очевиден: у тех и у других совершенно разные экологические ниши. Крупному животному, чтобы вырасти и размножиться, потребуется несколько лет и масса пищи. Бактерия же сделает это за несколько часов с использованием минимального количества питательных веществ. То же самое и с насекомыми. Пока муравьиная семья разрастется до необходимых размеров, чтобы вырастить крылатых самцов и самок и приступить к размножению, может пройти три-четыре года, а то и больше. Для такой семьи далеко не везде найдется подходящее убежище и территория с необходимыми ресурсами. Одиночное же насекомое демонстрирует куда бо́льшую гибкость в своих запросах. За счет быстрого жизненного цикла оно может эксплуатировать эфемерные и скоропортящиеся ресурсы: кучи навоза, разлагающиеся трупики мелких животных, плодовые тела грибов.

* * *

Несмотря на целибат, в Средние века духовная карьера казалась привлекательной, поскольку была одним из немногих способов обеспечить себе относительно безбедную жизнь, не прибегая к тяжелому физическому труду или военному делу. Да и не всем по душе семейная жизнь. Голос рассудка может заглушать у человека природные инстинкты. Но почему же обет безбрачия в ходе эволюции согласились дать и рабочие особи эусоциальных насекомых, поправ тем самым главный завет природы? Существование бесплодной касты у муравьев, пчел, складчатокрылых ос и термитов казалось Дарвину наиболее принципиальным возражением против теории естественного отбора – одно время он даже считал его «непреодолимым и роковым». Действительно, в ходе борьбы за существование каждый индивид стремится оставить как можно больше потомства. Животные, которые не могут или не хотят размножаться, – можно сказать, ошибка природы: их род пресечется, не начавшись. Как же тогда вышло, что у эусоциальных насекомых склонность к бесплодию все же передается по наследству, причем на регулярной основе? Почему естественный отбор не уничтожит раз и навсегда презренных отступников, пренебрегающих важнейшей обязанностью любого организма – размножением?

Ответ на этот вопрос был найден спустя много лет после смерти Дарвина, когда стало известно о генетических механизмах, стоящих за эволюционными процессами. Сейчас мы знаем, что на базовом уровне эволюция сводится к постепенному изменению частот различных версий генов, встречающихся в популяции. Упрощая, можно сказать, что единицей отбора является не организм, а ген. Отдельная особь – всего лишь красивая обертка, призванная обеспечить максимально широкое распространение того набора генов, который в ней упакован. Чем успешнее организм, тем больше копий своих генов он оставит после себя. Для этого есть два пути: основной и запасной. Основной путь всем хорошо известен: наплодить как можно больше детей, каждый из которых получит половину твоих генов. Но размножение – очень затратное дело, не всегда оно под силу одиночкам. И если не получается размножиться самому, можно избрать запасной путь, посвятив себя заботе о близких родственниках, которые в любом случае несут часть твоих генов.

Вероятность того, что две особи из одной популяции обладают одинаковыми генами, выражается в коэффициенте родства. Чем выше этот коэффициент, тем больше резонов жертвовать собой на благо других, и наоборот[285]. Не стоит тратить ресурсы, чтобы вызволять из беды чужака, поскольку эти расходы никак не улучшат судьбу ваших генов. Притча о добром самаритянине, как и вся евангельская мораль, идет вразрез с той логикой, по которой живет мир природы. В этой связи уместно процитировать шутку, которую приписывают уже упоминавшемуся британскому биологу-эволюционисту Джону Холдейну. Когда этот ученый сидел в баре, его спросили, готов ли он положить душу за брата своего, как предписывает Евангелие. Холдейн на минуту задумался, накарябал какие-то вычисления на салфетке и торжественно провозгласил: «Я готов пойти на это ради двух братьев или же восьми кузенов». Ученый имел в виду, что для родных братьев коэффициент родства составляет 1/2, а для двоюродных братьев – 1/8, поэтому жизни первых из них должны представлять для вас бо́льшую ценность, когда речь идет о выживании ваших генов. В 1970-е гг. с подачи Уильяма Гамильтона, Эдварда Уилсона, Джона Мейнарда Смита и других биологов-теоретиков эта старая шутка оформилась в теорию родственного отбора (kin selection)[286]. Она рассматривает альтруистическое поведение, включая различные формы самопожертвования эусоциальных насекомых, как особую стратегию передачи генов через боковые линии родства. Очень много для популяризации этих представлений сделал Ричард Докинз в своем бестселлере «Эгоистичный ген»[287].

Со стороны левого лагеря новомодная теория родственного отбора вызвала шквал критики. Многим казалось, что от нее рукой подать до расизма и ксенофобии. Если альтруизм, жертвенность, служение другим – это на самом деле лишь изощренный способ обеспечить выживание своих собственных генов, спрятанных в соплеменниках, то есть ли вообще какой-либо биологический смысл в общечеловеческой морали? Если семейные группы насекомых заботятся только о своих, но безжалостны к пришлым, то не значит ли это, что для людей такое поведение тоже естественно? С какой стати мы должны привечать беженцев и помогать голодающим детям в Африке? Верующие могут сказать, что этого требует Бог, который хочет, чтобы мы все любили друг друга, как Он любит нас. В рамках материалистической картины мира этот аргумент, очевидно, не имеет силы, а никакого другого человечество пока не придумало. Но когда заканчиваются аргументы – начинаются оскорбления. На одной из университетских конференций студенты-леваки окатили водой мирмеколога Уилсона с криками: «Расист Уилсон, мы обвиняем тебя в геноциде!» И все же, несмотря на подобные демарши, теория родственного отбора, которую пропагандировали Уилсон и его коллеги, сегодня служит главной путеводной нитью при изучении эусоциальности[288].