Хозяин лета - Дмитрий Могилевцев

Старик сам не пошел в Город. Он остался за кольцевой, на холме – наблюдать и выжидать. И когда командир одной из засад сдавленным от страха голосом сообщил, что прямо перед ним вылезают из подвала люди в униформе и с оружием, а он, командир, не знает, что делать, – старик ответил коротко: «Стрелять!»

Вскоре на холм к старику пригнали первых пленных и трофей – новенький «Форд-Пахеро» с бронированными стеклами. Черно-пятнистых гнали повсюду – они явно не рассчитывали, что люди старика окажутся чуть ли не в каждом дворе. Но старик приказал не увлекаться, вернул группы, уже добравшиеся почти до Академии, и вызвал вертолеты.

Вертолетов он так и не дождался. Ни Бобруйск, ни Брест старику не ответили. В тот день в чистое, безоблачное над всей страной небо поднимались только птицы. А в два часа пополудни черно-пятнистые сбили заслоны конфедератов с Московского шоссе и открыли дорогу в аэропорт.

Собецкий больше не казался нелепой, извращенной помесью человека и зверя. Просто человек – большой, измученный и усталый. Он сидел, упершись грязными пятками в пол, придерживая рукой автомат, и улыбался нам.

Мне показалось, что Ступнев потянулся к кобуре.

– Нет, – прошептал я, – не нужно, нет.

– Хрр-ы, – из глотки Собецкого вырвалось хриплое клокотание, и он показал щетинистым пальцем на автомат. После, едва заметно двинувшись, вдруг оказался на ближайшем к двери сиденье.

– Ты, существо, – прохрипел Ступнев, – чего тебе?

Собецкий, улыбаясь, показал пальцем наверх.

– А-а, – сказал Ступнев. – Зря я тебе не поверил. Выследил же. Как детей малых. Хотя какая теперь разница… Вон ту вон дверцу открой, около двери. Открыл? Хорошо. Семь-три-один-один-пять. Не торопись. На индикаторе цифры горят?

Собецкий шевельнулся.

– Ты, как там тебя по батюшке, не спеши со мной. Там еще дверь, на выходе, – предупредил его Ступнев.

Собецкий не отреагировал никак.

– Я набрал, – сообщил я.

– Теперь вколи мне одну. Под ключицу. Скорее.

Я подошел к Андрею, выудил из его кармана пластиковый пузырек с иглой. Воткнул, нажал.

– Хорошо-то как, – прошептал тот, закрыв глаза. – Мать твою, хорошо. Иди, иди к дверям. Нажми еще единицу, а потом на рычаг.

На этот раз мы ехали совсем недолго. Мне показалось, что вагончик не успел и разогнаться, меня только швырнуло вперед и почему-то вниз, я плюхнулся седалищем на пол, и вроде тут же, пары минут не прошло, меня снова вдавило в сиденье. Шаркнув резиной, открылась дверь.

Я нагнулся над Ступневым, хотел приподнять, но тут Собецкий оказался рядом и коснулся меня рукой, чуть толкнул, будто отстраняя. Я отошел. Собецкий нагнулся над Андрем, ловко расстегнул бронежилет, стянул его, вытащил из кобуры пистолет, отпихнул ногой. Ощупал всего, чуть касаясь пальцами. А потом взял на руки, осторожно, как младенца.

– Спасибо, – прошептал Ступнев.

За вагонной дверью оказалась небольшая круглая комната с двумя дверьми.

– К левой, – велел Андрей. – Правая – это лифт. Он не работает. Поднеси ближе, я руку приложу. Палец, там код на мои отпечатки. Вот.

Скрежетнув, дверь отъехала в сторону.

– Всё, друзья добрые, – я вам больше не нужен. Можете здесь оставить. И черепушку отвернуть для простоты. Там лестница, тащить долго. Придет час, какой-то там судия воссядет, и воздастся каждому. Так вроде. Зачем вам злого дядю наверх тащить, я…

Он закашлялся. Собецкий буркнул что-то почти неслышное и шагнул за дверь, не выпуская Ступнева из рук.

Лестница показалась мне бесконечно длинной. Поворот, и через семь ступенек поворот снова, всё время направо и вверх по узкой, как печная труба, шахте. Я сидел на ступеньках, уткнувшись лбом во влажные железные прутья, и слушал, как колотится сердце. Потом снова вставал и шел, считая ступеньки. Сверху падал свет, зыбкий, желтый, и я полз к нему, как ночной мотыль.

Лестница закончилась широким прямоугольным люком. Я пролез в него и оказался в маленькой, с множеством труб и вентилей комнатке с дверьми из гофрированной жести. За дверью было просторное, круглое, облицованное мрамором помещение. Настенные панно не светились, и я не сразу узнал мемориальный зал под обелиском Победы.

– Ступнев! – позвал я, оглядываясь по сторонам. – Андрей!

Мне показалось, что сверху, вторя мне, донесся слабый отклик. Я вскарабкался по ступенькам и оказался посреди Города на ярком, злом солнце. Рядок чахлых елок, выжженные газоны, черный гранит и огонь, зыбкое пламя над бронзовой пентаграммой. Война трясла и ломала Город, обрывала его жилы и травила его мутную, медленную кровь, взрывала трубопроводы и кабеля, а огонь в главном ее святилище продолжал гореть.

Ступнев лежал рядом с ним на голом, согретом солнцем камне. Услышал мои шаги, открыл глаза.

– Долго ты, – сказал хрипло. – Я уже думал, подохну без тебя.

– Ты как? – спросил я. – Тебе врача?

– Я вызвал… вызвал уже. – Он показал мне передатчик, маленькую черную коробочку с экранчиком и штырьком антенны. – Скоро твоя старая знакомая явится. А ты пока мне уколи. Уколи.

Я вытащил ампулу и сделал ему укол.

– Спасибо, – прошептал он.

– Тебе спасибо, опять меня вытащил. Как тогда, под Чимтаргой. С меня магарыч.

– Не за что. – Андрей хотел улыбнуться, но лицо его перекосила гримаса боли. – Будем считать, мы квиты. Вообще, не спеши. Может, еще пожалеешь.

– Не пожалею. А где Собецкий? Прячется где-нибудь поблизости?

– Не знаю. Вряд ли. У него наверняка свои дела… да, много дел. И счетов… – Ступнев вдруг зашипел: – Б…я, как пошло. Сколько их там осталось?

– Три. Три осталось.

– Хватит. Вколи мне вторую, ну. Скорее!

Я трясущимися пальцами вытащил ампулу, воткнул иглу, надавил на пузырек.

– О-о, так, так, – быстро зашептал он. – Теперь придвинь меня поближе, к огню придвинь, мать твою, солнце, а холодно так, так холодно.

Солнце пекло так, что невозможно было усидеть. Я потрогал рукой камень подле Ступнева и только тогда заметил, что он подплывал кровью. Она сочилась из-под взмокших пластырей, капала с набрякшего кителя, стекала по ногам. Тогда я вытянул еще одну ампулу, предпоследнюю, и воткнул ему под ключицу.

Где-то вдалеке стреляли. Доносился сухой стрекот автоматных очередей, разрывы, гулкое уханье гранатометов, что-то каменное, увесистое рушилось с грохотом на асфальт. Но на площади было спокойно. Ни машины, ни человека. На деревьях вокруг неподвижно висела закоптелая листва.

Оттуда, где сидел я, было видно летнее кафе. Когда-то, в человеческом, домашнем времени неделю назад, а во времени настоящем – месяцы и годы назад, мы с Димой пили пиво там, рассуждая о войне. И я подумал: в сущности, никак иначе и не могло быть. Я должен был прийти именно сюда. Всё началось здесь. И жив я до сих пор лишь потому, что должен был появиться здесь. Всё, терзавшее страну в последние дни, не произошло бы, если бы только человек, сидевший рядом с нами и так и не допивший свое пиво, выстрелил в хозяина машины, а не в его робкую тень. Если бы он знал.