1661 - Дени Лепе

Кольбер принял удар, стиснув зубы, и тотчас откланялся.

Королева-мать смотрела ему вслед, едва сдерживая гнев:

«Розы, слава Богу, куда более милые создания», — процедила она сквозь зубы.

Тревожась за юную принцессу, впавшую в глубокую печаль накануне своей свадьбы с герцогом Орлеанским, Анна Австрийская пригласила к себе в конце дня Генриетту Английскую, будущую свою невестку, со всей ее свитой. Расположившись вокруг матери короля, дамы слушали господина Люлли — он развлекал их игрой на клавесине, исполняя одно из последних своих сочинений.

— Какой талант! — воскликнула Анна Австрийская, громко зааплодировав, как только музыкант закончил играть. — Ваша музыка — настоящий бальзам и для тела, и для души. У меня даже пробудился аппетит, — пошутила она и хлопнула в ладоши, повернувшись к лакеям, стоявшим по обе стороны парадной двери. — Подайте горячего шоколада с корицей, я хочу угостить дам этим дивным напитком из бобов какао, подаренных любезнейшим господином Кольбером.

Последние слова она произнесла сквозь зубы.

Луиза де Лавальер скромно сидела чуть в сторонке. Она надеялась воспользоваться приглашением королевы-матери и поблагодарить ее за то, что та безотлагательно удостоила Габриеля аудиенции, которую он испрашивал для себя минувшей ночью. Была среди приглашенных и Олимпия Манчини — в качестве управительницы свиты королевы-матери. Она украдкой оглядывала присутствующих, останавливая взгляд на Луизе де Лавальер.

После того как прозвучал последний музыкальный аккорд, юная фрейлина решила, что пора действовать.

— Государыня, могу ли я просить о привилегии поговорить с вами? — осведомилась Луиза де Лавальер, поклонившись королеве-матери.

— Конечно, милочка, — ответила Анна Австрийская, мягко взяла ее под руку и отвела к оконному проему.

— Ваше величество, против меня затеваются ужасные козни, — с чуть заметным волнением начала девушка. — Кто-то, не знаю почему, желает опорочить мою честь.

«А не твоя ли связь с королем тому виной? — подумала королева-мать, ничем, однако, не показав, что ей все известно. — В конце концов, у Луи неплохой вкус: девица хороша собой и к тому же неглупа. По крайней мере, с ней он забудет Марию Манчини».

— Могу заверить ваше величество, — продолжала Луиза, — я глубоко предана королевской семье и люблю вас. Прошу, не верьте низкой клевете, которую обо мне распространяют!

— Ваша преданность королевскому семейству не ускользнула от моих глаз, — с едва заметной иронией ответила Анна Австрийская. — Не бойтесь, мадемуазель, мне известно об этих низостях, и подобные сплетни меня ничуть не удивляют. Пока вы остаетесь на своем месте, можете рассчитывать на мою дружбу.

С облегчением вздохнув, Луиза почтительно поклонилась и опустила глаза, стараясь скрыть смущение.

— Шоколад, ваше величество!

К дамам подошла Олимпия Манчини с двумя чашками дымящегося напитка. Первую чашку она поднесла королеве-матери, а вторую подала Луизе.

— Нет-нет, что вы, угощайтесь сами, — сказала Луиза, отстраняя чашку и удивляясь, что ее вопреки правилам этикета обслуживает сама управительница свиты королевы-матери.

— Прощу вас, — в легком смущении возразила Олимпия, снова протягивая ей чашку шоколада, на сей раз с широкой улыбкой.

Луиза приняла напиток и собралась его пригубить, но королева-мать жестом ее остановила.

— Секундочку, милая. Разрешите немолодой даме маленький каприз! Ваш шоколад, кажется, жирнее моего. Позвольте вашу чашку! Я питаю пагубную страсть к густому шоколаду!

Луиза в недоумении передала ей свою чашку.

— Но… — пролепетала Олимпия, — ваше величество, вы же не…

— А что тут такого? — сухо спросила королева-мать, пронзив Олимпию острым взглядом.

Та в замешательстве промолчала.

— Да что с вами? — снова спросила королева-мать.

Она сделала шаг, неловко повела рукой, выронила чашку, и та с глухим треском разбилась о паркет. Шоколад разлился по полу пятном в форме звезды.

— Господи! — воскликнула Олимпия.

— Да будет вам, это сущий пустяк, — холодно заметила королева-мать.

— Поглядите, кого вы удостоили своей благосклонности, — со смехом заметила Генриетта.

Щенок, которого король подарил своей матери, чтобы утешить ее в горьком одиночестве, принялся лизать разлившуюся по полу жидкость на глазах у взволнованной хозяйки.

Когда Олимпия отошла, Луиза заговорила снова:

— Ваше величество, — сказала она с поклоном, — опасения, которыми я с вами поделилась, служат единственным оправданием дурного воспитания, проявленного мною лишь ради того, чтобы еще раз поблагодарить вас за милостивую аудиенцию для моего друга, господина де Понбриана. Ваше великодушие…

— Господин де Понбриан само благородство, мадемуазель, к тому же он довольно мил, — ласково ответила королева-мать. — Я приняла его с огромным удовольствием. Просителей много, а тех, кто предлагает сам, бесконечно мало. Это я обязана вам и должна вас благодарить. Кроме того… О Боже!

Анна Австрийская запнулась, увидев, как щенок упал навзничь и затряс лапками, отрыгивая пену. Бедное маленькое животное околело до того, как она успела к нему подойти, — из пасти у него сочилась странная голубоватая жижа.

— Горячо! Да кипяток же!

Король раздраженно оттолкнул бадью с водой, которую слуга чуть было не выплеснул в медную ванну, где он мылся.

— Нагрейте! Только нагрейте, черт возьми, а не кипятите! Я вам что, свинья, чтобы сдирать с меня шкуру, о Господи?

Слуга опрометью кинулся вон, выплеснув на плиточный пол бадью с водой, от которой валил нар. А король вновь погрузился в раздумья. Весенние краски, сверкающая небесная синева, проникавшая через окно в ванную комнату, — все способствовало тому, чтобы от его гневной вспышки не осталось и следа.

Даже неотступное ощущение того, что придется положить немало сил, чтобы удержать власть в своих руках, не могло омрачить его радости при воспоминании о Луизе и мгновениях блаженства, которые он испытал две недели назад. Все в ней очаровывало молодого короля: красота, страстность, жизнерадостность, непосредственность.

«Скоро стану отцом, — подумал он, ничуть не удивившись столь резкому повороту в мыслях. — Ну вот, опять лезет в голову политика», — сказал он себе и с головой окунулся в воду, стараясь прогнать навязчивые мысли.

Он представил себе Марию Манчини — ее образ, точно рубец на месте плохо залеченной раны, время от времени напоминал о недавно пережитой душевной боли. Мария, Луиза — Людовик XIV хранил эти имена в самых потайных уголках памяти вместе с юношескими грезами, предаваться которым теперь не имел права. Наведываться к королеве было долгом, и королю удавалось исполнять его лишь благодаря своей неуемной сладострастной натуре и бившей через край жизненной силе. Известие о том, что королева беременна, конечно, обрадовало ее мужа, но не более, чем весть о победе на поле брани. Для укрепления его славы требовался наследник.