Вдали от безумной толпы - Томас Харди

– Если от меня нет толку, то я пойду, – сказала Батшеба усталым голосом. – Но как было бы ужасно, если бы вас убило!

– От вас есть толк, но я не хочу, чтобы вы уставали. Вы изрядно потрудились.

– А вы – еще лучше! – с благодарностью сказала она. – Я тронута вашей преданностью, тысячу раз вам спасибо, Габриэль! До свидания. Я знаю, что вы изо всех сил стараетесь для меня.

Она быстро скрылась в темноте; он слышал, как звякнула щеколда, когда она захлопнула за собой калитку. Он продолжал работать в глубокой задумчивости, размышляя обо всем, что она ему рассказала, и удивляясь, какие противоречия уживаются в сердце женщины: что побудило ее говорить с ним этой ночью с такой теплотой, какой она ни разу не проявляла к нему до замужества, когда свободно могла выказывать свое внимание?..

Его размышления прервал скрежет, донесшийся со стороны каретного сарая. Флюгер на крыше круто повернулся вокруг своей оси. и эта резкая перемена ветра говорила, что вот-вот хлынет губительный дождь.

Было пять часов утра, и уже занималась заря, окрашивая небо в желто-бурые и пепельные тона.

Температура понизилась, и началось сильное движение воздуха. Прохладные ветерки в незримом кружении обдавали лицо Оука. Ветер поднялся еще на один-два балла и заметно покрепчал. За каких-нибудь десять минут все ветры поднебесные разгулялись на просторе. На стогах пшеницы кое-где взметнулись покрышки, словно крылья фантастических птиц, и пришлось снова их натягивать, придавливая кусками железа, попавшимися под руку. Управившись с этим, Оук стал опять трудиться как каторжный, спасая ячмень. Крупная капля дождя упала на лицо, ветер завыл по всем закоулкам, деревья закачались чуть ли не от самых корней, и ветви их яростно заметались, сталкиваясь друг с другом. Вбивая колышки как можно чаще и куда попало, Оук дюйм за дюймом укрывал это внушавшее тревогу олицетворение семисот фунтов. Дождь все расходился, и вскоре Оук почувствовал, как холодные ручейки сбегают по его липкой от пота спине. Под конец он стал чем-то вроде глыбы мокрой глины, одежда его полиняла, и цветные струйки стекали с нее, образуя лужицу у подножья лестницы. Косой дождь прорезал мглистый воздух длинными текучими иглами, которые вылетали из облаков и вонзались остриями в его тело.

Внезапно Оук вспомнил, что на том самом месте восемь месяцев назад он так же отчаянно боролся с огнем, как сейчас с водой, и все это из-за безнадежной любви ко все той же женщине. А она… Но преданный и великодушный Оук отогнал эти мысли.

Хмурым свинцовым утром, около семи часов, Габриэль слез с последнего стога и воскликнул со вздохом облегчения:

– Дело с концом!

Он промок до нитки, был утомлен и печален, но все же усталость была сильнее печали, и его радовало сознание, что он успешно закончил важное дело.

Смутные звуки донеслись со стороны риги, он поглядел в ту сторону. Из дверей выходили поодиночке и по двое человеческие фигуры и брели, пошатываясь, со смущенным видом; только самый передний, на котором была красная куртка, шагал, засунув руки в карманы и посвистывая. Все остальные уныло плелись за ним, и чувствовалось, что их терзает совесть; процессия эта смахивала на вереницу теней с рисунка Флаксмена[29], направляющихся в преисподнюю под предводительством Меркурия. Угловатые фигуры потянулись к селению, а их вождь, Трой, вошел в двери особняка. Никто из них не оглянулся в сторону гумна: как видно, в эту минуту им не было дела до стогов.

Вскоре Оук тоже пошел домой, только другим путем. Впереди на фоне тускло блестевшей от воды дороги он увидел человека под зонтом, который шагал еще медленнее его. Человек обернулся и заметно вздрогнул: то был Болдвуд.

– Как вы себя чувствуете нынче, сэр? – спросил Оук.

– Да, денек серый… О, я чувствую себя хорошо, очень хорошо, благодарю вас, превосходно.

– Я рад это слышать, сэр.

Казалось, Болдвуд медленно пробуждался от сна.

– У вас усталый и больной вид, Оук, – сказал он, бегло взглянув на своего спутника.

– Я устал. А вы как-то чудно изменились, сэр.

– Я? Ничуть не бывало: я чувствую себя вполне хорошо. Откуда вы это взяли?

– Мне показалось, что вы выглядите не таким молодцом, как раньше, вот и все.

– Ну так вы ошибаетесь, – бросил Болдвуд. – Здоровье у меня железное. Мне все нипочем.

– Я здорово поработал – укрывал наши стога и еле-еле успел с этим справиться. Сроду так каторжно не трудился. Ваши-то, конечно, в сохранности, сэр?

– Да-да, – помолчав немного, Болдвуд прибавил: – А вы о чем меня спросили, Оук?

– Ваши стога уже все покрыты?

– Нет.

– Ну а большие, что на каменных подпорках?

– И они не укрыты.

– А те, что возле изгороди?

– Нет. Я забыл сказать, чтобы их укрыли соломой.

– А маленький у перелаза?

– Не укрыт и маленький у перелаза. В этом году я упустил из виду стога.

– Тогда вам не сохранить и десятой доли вашего зерна, сэр.

– Возможно, что и так.

«Упустил из виду!» – медленно повторил про себя Габриэль. Трудно передать, как трагически воспринял Оук слова фермера в этот момент. Всю ночь он трудился, сознавая, что оплошность, которую он старается исправить, – явление ненормальное, исключительное и совершенно беспримерное во всей округе. И вот в это же самое время, в том же самом приходе погибает огромное количество зерна, а хозяину и горя мало. Несколько месяцев назад Болдвуду было так же невозможно забыть о своих хозяйственных делах, как матросу забыть, что он находится на корабле. Оуку подумалось, что хотя он сам тяжело пережил замужество Батшебы, но этот бедняга пережил еще тяжелее. Внезапно Болдвуд заговорил уже совсем по-другому, чувствовалось, что он жаждет излить душу.

– Оук, вы знаете не хуже моего, что мне здорово не повезло. Уж я должен в этом признаться. Я собирался прочно устроить свою жизнь, но мои планы, можно сказать, рухнули.

– Я думал, моя хозяйка выйдет за вас, – проговорил Габриэль. Будь ему известно, как глубока любовь Болдвуда, он, конечно, не стал бы касаться его дел, как решил не касаться своих собственных, крепко взяв себя в руки. – Да так оно и случается в жизни: нипочем не сбудется то, что нам желанно, – спокойно прибавил он, как человек, закаленный в испытаниях.