Я сам себе дружина! - Лев Прозоров

Пардуса он на крыльце встретил, ага. Домашнюю зверушку-баловня за ловчего зверя принял. Мечеслав постучался о бревенчатую стену лбом. Вышло гулко.

– Эй, Дружина! – окликнул его из гридни Вольгость. – Дверь тут, а не там! Давай, заходи, не стой на улице!

Мечеслав пошёл на зов, мрачно размышляя, сколько раз ещё он выставит себя дураком в этой непривычной ему земле.

Второе отрочество Мечеслава Дружины у князя Святослава сына Игоря, которого называли Пардусом, закончилось быстро. Уже в скором времени он и Вольгость Верещага сидели за столом с другими воинами как равные. За это время вятич успел осмотреться в новом для него мире. Он выезжал на охоты и присутствовал на княжьих судах, слушал рассказы старших, да и своих сверстников. Мир вокруг него переменился. Родился и вырос он в мире, на котором так или иначе лежала тень державы Итиль-каганов. Кроме своих, вятичей, и нависшей над ними туши хазарского чуда-юда, были соседи – кривичи и севера. Правда, видел он только кривичей – торговцев, ездивших по земле вятичей к булгарам и тем же хазарам. Про северу говорили, что она живёт без хазарской руки, но что такое это – жить не под тенью пятипалой распяленной лапы, сын вождя Ижеслава понял, только когда увидел своими глазами. Так или иначе, мир примерялся к Хазарии – были другие края, платившие ей дань, где-то в сказочной дали жили народы, дань ей больше – а то и никогда – не платившие. В чащобах по левому берегу Оки жили голядь, мурома и мещера – народцы настолько дремучие, хоть и говорившие довольно понятной, если вслушиваться, речью, что кагановы наёмники попросту не добрались до них в их лесных укрепах. Были коганые – те племена, которые не просто платили дань каганам, а служили им вооружённой рукой. За все годы, прожитые Мечеславом, сыном вождя Ижеслава, он не встречал человека, видевшего бы мир не так. Даже со странниками из далёких земель, даже с кривичем Радосветом или болгарином Доуло Мечеслав говорил на том же языке, на языке мира, разделённого на две половины – хазары и не хазары.

Здесь Хазария была просто соседом. Злым и опасным, нехорошо памятным – особенно северянам, когда-то также несшим ярмо хазарской дани, – но всё же только соседом. Стрелой, торчавшей в щите, а не сидевшей под рёбрами, напоминая о себе при каждом движении, каждом вздохе. Да и сама земля руси, Русь, была огромна, по сравнению с краем вятичей. Дюжина таких же, не уступавших в размере вятической, земель кормила полюдья киевских князей. И немало племён других языков платило им дань.

Велика была Русь, и ещё больше был ведомый ей мир. От стариков дружинники Новгорода-Северского слыхали, что в старину русь, тогда ещё сидевшая на острове посреди Варяжского моря, ходила походами далеко на закат, в кордовскую землю, которой, как хазары вятичами, владели коварные и жестокие сорочины. Торговцы в обход хазарских земель, через булгар камских, через хвалисов, доходили до страны желтолицых по ту сторону степей, в краях, где рождалось солнце. На полудне владения Руси доходили до моря, со времён Игоря Покорителя звавшегося Русским, а за ним лежала греческая земля и Царь-Город, не раз и не два откупавшийся от киевских походов богатой данью. На полуночи руси принадлежала Ладога, призвавшая князя-Сокола, и возведённый им Новгород – и оттуда купцы и воины доходили до земель, где одну половину года не заходит, кругами бродя по небу, солнце, другую – стоит непроглядная морозная ночь, а в небесах сходятся и бьются полчища огненных духов.

Не чёрной тенью, застящей небо, виделось здешним людям хазарское чудо-юдо, а всего лишь грязным пятном на огромном многоцветном полотне.

Иной раз и Мечеславу казалось так же. И он почти забывал про него, перебирая в памяти оружие, украшения, монеты из стран, про которые и не слыхивал раньше…

А потом вскидывался из сна в серое предрассветье от звенящего в ушах «еслааавушкааа», гаснущего над водами Становой Рясы.

Впрочем – даже и здесь жил человек, на чью жизнь хазарское грязное пятно пало тенью.

Не воин. Даже не мужчина.

Ключница на дружинном дворе, перед которым слуги и служанки трепетали, как дружинные молодцы перед одноглазым Ясмундом, хоть была она совсем не старой. Да и дружинники держались с нею с почтением – оттого ли, что женщина во вдовьем уборе была ещё и знахаркой, пользовавшей их раны и хвори, или от чего иного…

Отзывалась вдова-ключница на жутковатое прозвище Стрига. И Мечеславу было трудно поверить, что эта женщина – не одна из вдов, что жили в городцах его земли. Хоть и носила на ногах селянские лапти – держалась Стрига не селянкой и подавно не служанкою.

Вечером дня Купалы почти все дружинники ушли за стены, на луг у Десны, Мечеслав сам вызвался остаться в крепости, один из немногих. И врагов-то тут было ждать неоткуда – людей в крепости оставляли больше для порядка, по ратному обычаю. А Мечеслав – он вспоминал прошлую Купалу. И своё недолгое счастье – с женщиной, которую он не сумел защитить. Казалось… казалось немыслимым сейчас, когда Бажера в хазарской неволе, войти с другой в тёплую летнюю воду. С другой пускать по воде венки. Прикасаться к другому телу.

Оттого и остался он в крепости, чувствуя себя едва ль не одиноким домовым в опустевших хоромах. Ходил по вершине стены – по заборолу, – глядя на россыпь костров, катящиеся по склону огневые колеса, слышал доносившиеся даже до бойниц обрывки песен и многоголосый смех.

Так и наткнулся на Стригу.

Ключница тенью в тенях стояла на забороле, глядела на берег. С такой тоскою на обычно бесстрастно-строгом узком лице с резкими скулами, будто смотрела на живых – с того берега Забыть-реки.

Так засмотрелась, что не заметила, как Мечеслав Дружина подошёл к ней. Заметив его, вздрогнула, поклонилась, качнув северскими, ужами свившимися колечками на висках.

– Господин? Почему ты здесь?

Какой из духов опускающейся на землю ночи потянул его за язык…

Мечеслав рассказал всё. Рассказал то, что не рассказывал ни Верещаге, ни Икмору – никому из тех, с кем делил бой и стол. Всё – от встречи на болоте и до крика над Становой Рясой.

Стрига не перебивала – слушала. Тёмные глаза будто пили его рассказ. Тонкие пальцы то касались брёвен заборола, будто чьей-то руки, то взлетали к лицу, то сжимались, белея на сгибах. Вятич не видел этого – он смотрел на берег Десны, но и его не видел.

Закончил – и замер.

Ждал хлёстких и верных слов – приговора, который принял бы, как от равнородной.

Ждал – северянка повернётся и уйдёт. И это было б едва ль не страшнее.

Вместо этого Стрига заговорила.

Её звали Нежкой.

Маленькая весь, где родилась на свет Нежка, стояла на Семи-реке.

Её жениха звали Весел.

Это было пять лет назад.

Самый счастливый день в её жизни сменился самой страшной ночью.

Зарево пылающих соломенных кровель. Нелюдская клекочущая речь в ночи, подступающая отовсюду резкая, звериная вонь чужих тел. Нечеловеческий крик золовки – на её глазах головёнка оторванного от её груди малыша расплескалась чёрным по белёной стене хаты.