Охваченные членством - Борис Алмазов

А вернувшись, отправился по местам «боевой славы» . Таких мест в Ленинграде существовало немного. Одно из них — на углу Итальянской, тогда улицы товарища Ракова, и Садовой, сбоку-припеку от ресторана (тогда — «Баку», ныне — «Шанхай»). Тут стоили столики и разрешалось употреблять распивочно. Здесь-то, собственно, писателя и споили.

Компания его собутыльников, отчасти поредевшая, отчасти пополнившая свои ряды новыми борцами с алкоголем, с большим трудом узнала товарища. А узнав, чуть не разбежалась, поскольку приняла его за привидение.

— Покойник! Ты же помер! Мы же по тебе поминки справили! Очень даже торжественно.

Уныло поплелся непьющий теперь писатель из злачного места в полном расстройстве (каково о себе услышать, что ты помер!) по улице имени товарища Ракова и забрел в театр имени Веры Федоровны Комиссаржевской, где поведал свои расстройства артисту Боярскому, не Д’Артаньяну — Михаилу, а его родному дяде — Николаю — непревзойденному Кащею бессмертному из нескольких детских спектаклей.

И вдруг Боярский пал перед писателем на колени и, пустив слезу по длинному благородному хрящеватому носу, всепокаялся:

—Убей меня! Прокляни и презирай! Это я сказал, что ты помер... Положение было безвыходное. В долг уже никто не давал, и вокруг ни одной знакомой рожи.

Томимый страшною похмельною жаждой, дядя Коля Боярский, без копейки денег, зашел «на авось» в угловую распивочную. И там, изнемогая от вида выпивающих людей и запаха спиртного, замечательный артист увидел бессмертную компанию, в коей неоднократно встречал писателя времен его бури и натиска, выпивки и закуски и выпивки без закуски. Но как к ним приклеиться? Вот тогда-то артиста и осенило! Не беда, что он не представлен ни одному из писательских собутыльников! Мгновенно в воспаленном мозгу появился повод для знакомства. Своим трагическим сипловатым голосом он сообщил печальным собутыльникам о кончине их дорогого друга и знаменитого, на некоторое время, писателя. Вот тут и состоялись поминки, плавно затянувшиеся на несколько дней.

— Пойми и прости, если можешь...

Писатель вспомнил свое недавнее, но преодоленное прошлое, понял и простил.

Все народы — гордые! Гордые индейцы! Гордые кавказцы! Гордые сибиряки... Про гордых «сыном Израиля» — вообще молчу. Нет, действительно! Возьмите название любого народа из справочника, при-ставьте прилагательное «гордые» и прозвучит! Гордые вабмарбегомцы! Гордые тудысюдыходимцы! Все равно звучит, хотя таких и нету! А уж что говорить о гордых донских казаках! У-у-у-у! Тут — вообще! Не подступись! Сам —- такой!

Но мои земляки еще и затейливо мстительные.

Казак станицы Гундоровской, заслуженный артист республики, знаменитый коллекционер, укротитель медведей Владимир Игнатович Дерябкин — талантлив разнообразно. Мало того что он создал первый в России частный музей, уникальный, единственный в Европе музей граммофонов. Но еще стихи пишет и, разумеется, как всякий казак — поет. А стихи и пение — это что? Это — авторская песня.

Сочинил Владимир Игнатович песню и звонит профессиональному композитору Анатолию Кальварскому — прослушай, мол... хоть по телефону! А тот нет чтобы честно послать музыкального укротителя подальше с его поэтическим творчеством (в смысле, что и от своих-то песен деваться некуда, а тут ты — графоман с граммофоном) и таким образом навсегда сохранить дружеские отношения и необходимую для творческих людей дистанцию, говорит:

— Знаешь, Володя! Ты буквально вытащил меня из ванной! В мыле стою... Буквально! Сейчас домоюсь и буквально перезвоню тебе, через пятнадцать минут! Конечно! Да! Мне очень интересно...

Казак-укротитель Дерябкин ждал десять раз по пятнадцать, потом еще и еще... сидя у телефона.

Мысли ему грустные в голову лезли. А потом позвонил (как-то машинально) директору своего цирка:

— Слыхали про Кальварского?

— Что такое?

— Утонул!

— Как утонул?

— В ванной...

— Что вы говорите!.. Ужас!

А дальше понесло! Вдохновился гундоровец! Он начал звонить всем, кто знал Кальварского, и даже и Москву, в Союзгосцирк, попросил собрать деньги на венок и вывесить некролог у входа. Оставив на автоответчике следующий текст: «Уважаемые соболезнующие! Не ругайтесь! Если человек в ванной и обещает позвонить через полчаса, а не звонит полсуток, значит, он утонул! Там же уплыть некуда!», уехал на гастроли.

Встретился укротитель с композитором и помирился через несколько лет. Причем рассказывают об этой истории оба. Но Кальварский добавляет:

— У меня через три дня — день рождения! Так никто из москвичей не звонил. Траур боялись нарушить!

Укротитель, он и в ванной работу найдет. Он и в бане, можно сказать, дрессировщик! Тем более донской казак! Гундоровец! Они ужас какие гордые!

(У Стены Плача)

На эту площадь у Стены Плача меня привели вместе со всеми экскурсантами. Сам бы я, конечно, сюда не пошел. Слишком коротко было мое пребывание в Иерусалиме. И слишком много христианских святынь я не смог посетить. И прежде всего для меня это не путешествие, а паломничество, о каком только мечтали мои деды, ко Гробу Господню. Где и приносится жаркая молитва со слезами за всех и за вся.

А здесь мне просто интересно. Скорее, любопытно. Вызывает уважение, как всякое религиозное чувство в человеке. Хотя, скажем, массовое моление мусульман, когда тысячи людей одновременно падают на колени и одновременно перед глазами, будто булыжники на какой-то огромной дороге, укладывается квадратный километр спин, страшновато. Страшновато именно вот этой своей безликостью и числом.

У Стены Плача каждый молится в одиночку. Евреи стоят у Стены и либо опираются на нее, либо прижимаются к ней лбом. Большинство с закрытыми глазами. Часто-часто, вероятно в такт читаемой про себя молитве, раскачиваются взад-вперед. Такие мелкие покачивания-поклоны. Много солдат. Им есть о чем молиться. В Израиле вечная война, и над Иерусалимом сияет купол мечети.

— Господа! — пела наша экскурсоводша. — Почувствуйте дыхание вечности!

Вокруг, как неотъемлемая часть этой раскаленной солнцем площади, черные, как вороны, ходят хасиды. Хасиды старые, согбенные, со штопорами пейсов у висков, хасиды пожилые, в таких же черных круглых шляпах, но с такими же, как у стариков, длинными разнокалиберными бородами, хасиды молодые, в таких же черных лапсердаках, хасиды юные и совсем маленькие, рыжие, кудрявые, в ермолках. Выглядят как фольклорный ансамбль. И это ощущение подкрепил подошедший ко мне хасид с пучком красных ниток в кулаке.

— Вы, конечно же, не еврей?

— Как вы догадались? — подхватил я его интонацию, радуясь, что вот наконец появилось то, что жена моя называет моими любимыми безобразиями.