Женщины - Чарльз Буковски

– Точно.

Валенсия проводила меня до летней двери. Там мы поцеловались. Затем я дошел до «фольксвагена», влез в него и отъехал. Завернул за угол, остановился прямо посреди дороги, открыл дверцу и выблевал второй стакан.

Раз в три или четыре дня я виделся с Сарой – либо у нее, либо у меня. Мы спали вместе, но секса не было. Подбирались близко, но никогда не приступали всерьез. Заповеди Драйера Бабы блюлись крепко.

Мы решили провести праздники вместе у меня – и Рождество, и Новый год.

Сара подъехала на своем фургоне 24-го около полудня. Я посмотрел, как она паркуется, потом вышел навстречу. К крыше фургона были привязаны доски. Подарок на Рождество: она собиралась построить мне кровать. Моя нынешняя – чистое издевательство: просто коробка с пружинами, а из матраса кишки торчат. К тому же Сара привезла натуральную индюшку плюс гарниры. Я заплачу за них и за белое вино. И еще для нас обоих были маленькие подарки.

Мы внесли в дом доски, индюшку и прочую фигню. Я выставил наружу кроватную раму, матрас с изголовьем и положил на них табличку: «Бесплатно». Первым ушло изголовье, рама с пружинами – второй, и в конце концов кто-то забрал матрас. У нас бедный район.

Я видел кровать Сары, спал на ней, и мне понравилось. Я никогда не любил усредненных матрасов – по крайней мере, из тех, что мог себе позволить. Больше половины жизни я провел в постелях, более приспособленных для дождевых червей.

Сара сама себе сделала кровать и теперь собиралась построить еще одну такую же для меня. Крепкая деревянная платформа, на 7 ножках четыре-на-четыре (седьмая прямо посередине), а сверху – слой твердой 4-дюймовой пенорезины. Нормальные у Сары инженерные замыслы. Я держал доски, а она забивала гвозди. Недурно она с молотком управляется. Весу-то всего 105 фунтов, а гвоздь забить может. Отличная получится кровать.

Много времени это у Сары не отняло. Затем мы ее испытали – несексуально, – а Драйер Баба улыбался нам с небес.

Мы поехали искать новогоднюю елку. Мне-то елку не сильно хотелось (для меня и в детстве Рождество не было счастливым), и, когда мы обнаружили, что все площадки пусты, я не очень расстроился. А Сара на обратном пути была несчастна. Но стоило прийти домой и пропустить по нескольку стаканчиков белого вина, как она воспрянула духом и принялась везде развешивать рождественские украшения, гирлянды и мишуру – кое-что мне прямо на голову.

Я читал, что в Сочельник и на Рождество люди совершают больше самоубийств, чем в другие времена года. Такой себе день рождения Христа – либо вовсе никакой.

От музыки по радио тошнило, от телевизора становилось еще хуже, и мы его выключили, и Сара позвонила матери в Мэн. Я тоже с мамой поговорил, и мама оказалась вовсе не дурна.

– Сначала, – призналась Сара, – я думала познакомить вас с мамой, но она старше тебя.

– Не стоит.

– У нее были славные ножки.

– Говорю же – не стоит.

– У тебя предубеждение против старости?

– Да, за исключением своей.

– Ты ведешь себя, как кинозвезда. У тебя всегда были женщины на двадцать или тридцать лет моложе?

– Когда мне было двадцать – нет.

– Тогда ладно. У тебя бывали женщины старше – то есть так, чтобы с ними жить?

– Да, когда мне было двадцать пять, я жил с тридцатипятилетней.

– И как?

– Ужасно. Я влюбился.

– А что ужасного?

– Она заставляла меня ходить в колледж.

– И это ужасно?

– Не в тот колледж, о котором ты думаешь. Она там была всеми преподами сразу, а я – всем студенчеством.

– Что с нею стало?

– Я ее похоронил.

– С почестями? Ты ее убил сам?

– Ее кир убил.

– Веселого Рождества.

– Еще бы. Расскажи мне о своих.

– Я пас.

– Слишком много?

– Слишком много, однако слишком мало.

Тридцать или 40 минут спустя в дверь постучали. Сара встала и открыла. Вошла секс-бомба. В самый что ни на есть канун Рождества. Я понятия не имел, кто она такая. В обтягивающем черном прикиде, а огромные груди ее, казалось, вот-вот вырвутся из лифа платья на волю. Величественно. Я никогда не видел таких грудей, эдак вот оформленных, – разве что в кино.

– Привет, Хэнк!

Она меня знала.

– Я Эди. Мы познакомились у Бобби как-то ночью.

– Да?

– Ты что, слишком пьян был и не помнишь?

– Здорово, Эди. Это Сара.

– Я Бобби искала. Подумала, может, он у тебя.

– Сядь выпей с нами.

Эди села в кресло справа от меня, очень близко. Ей было лет 25. Она зажгла сигарету и отхлебнула из стакана. Каждый раз, когда она перегибалась над кофейным столиком, я был уверен, что это произойдет, я был уверен, что эти груди выскочат. И боялся того, что могу сделать, если они выскочат. Бес его знает. Я никогда не был человеком грудей, я всегда был человеком ног. Но Эди и впрямь знала, как это делать. Я боялся и искоса поглядывал на ее груди, толком не понимая, чего мне хочется – чтоб они выпрыгнули или чтоб остались.

– Ты знаком с Мэнни, – сказала она мне. – Ну, у Бобби, помнишь?

– Ага.

– Мне пришлось дать ему под зад коленом. Слишком, блядь, ревнивый был. Даже нанял частного мудака за мной шпионить! Нет, ты представь! Просто мешок с говном!

– Ага.

– Ненавижу мужиков-попрошаек! Ненавижу лизоблюдов!

– Хорошего человека в наше время трудно найти, – заметил я. – Песня такая есть. Со Второй мировой войны. А еще другая была: «Ни с кем не ери под яблоней – ни с кем, кроме меня».[24]

– Хэнк, ты лепечешь… – сказала Сара.

– Выпей еще, Эди, – сказал я и налил ей еще.

– Мужики – такие дрыщи! – продолжала та. – Захожу как-то на днях в бар. С четырьмя парнями – близкие друзья мои. Сидим там, хлещем пиво кувшинами, ржем, понимаешь, просто оттягиваемся, никого не трогаем. Тут у меня мысль возникла – нехило бы на бильярде сыграть. Мне нравится бильярд. По-моему, дама с кием – это класс.

– Я не умею в бильярд, – сказал я. – Я вечно сукно рву. И я даже не дама.

– Ну, в общем, подхожу я к столу, а там парень какой-то сам с собой режется. Я подхожу к нему и говорю: «Слушайте, вы за этим столом уже долго. Мы с друзьями хотим слегка сыграть. Вы не возражаете, если мы стол ненадолго займем?» Он оборачивается и смотрит на меня. Выжидает. А потом ухмыляется так и говорит: «Ну, ладно».