Камень духов - Александр Кердан

Крузенштерн не забыл своего покровителя. Ему первому он и пришел представиться в новом звании. При взгляде на Николая Семеновича контр-адмирал заметил, что тот сильно сдал: сгорбились некогда могучие плечи, голубые глаза стали почти белесыми. И хотя старый моряк старался казаться бодрым, все – и походка, и голос – давали понять: время безжалостно. Иван Федорович догадывался, что здесь повинны также обстоятельства последних месяцев. Адмирал тяжело переживал случившееся в прошлом декабре и все, что последовало за подавлением мятежа. Крузенштерну по осторожным разговорам было известно, что новый государь узнал о планах заговорщиков сделать Мордвинова одним из членов Временного правительства и поэтому относится к заслуженному флотоводцу с недоверием. Будто в отместку, он назначил его членом Верховного суда над теми, кого старый адмирал считал своими учениками и младшими товарищами. Это бремя еще больше придавило Николая Семеновича, но на вопрос Крузенштерна, как идут дела, он ответил почти шутливо:

– Дела как сажа бела… У нас в отечестве, Иван Федорович, поверь мне, голубчик, нет ничего святого. Мы все удивляемся: почему, мол, в России нет предприимчивых людей, как, скажем, в Англии или той же Америке? Но скажи мне, кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра его ограбят по распоряжению правительства и законно пустят по миру… Нет, мой друг, можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей небесных и земных, но противу благодетельных распоряжений собственного правительства решительно невозможно принять никаких мер.

– Верно, об этом вы и спорите так жарко на заседаниях Государственного совета, ваше высокопревосходительство? – попробовал тоже пошутить Крузенштерн.

– Спор у нас там не то чтобы жаркий, а жалкий… – с горечью проговорил Мордвинов.

– Простите, ваше высокопревосходительство, смелость моих суждений, но когда нашим соотечественникам везло с государственными мужами? Разве что в пору вашей молодости, при Екатерине Великой, да еще раньше, при Елизавете Петровне…

– Лучше не вспоминай, Иван, не береди душу… Смотреть больно, что с флотом сделали… Негоже мне худо говорить о своих преемниках, но трудно удержаться. Сам посуди, кто они такие? Чичагов – бывший сухопутный поручик, маркиз де Траверзе – француз, потерявший отечество, теперь вот – Моллер… Сим господам не было и нет никакого дела до русского флота, если не сказать больше…

– Однако есть надежда, что при новом государе все переменится. Сейчас токмо и говорят, что о реформе флота, – попытался успокоить закипевшего адмирала Крузенштерн.

– Твои бы слова, голубчик, да Богу в уши. Давеча заглянул ко мне капитан второго ранга Лазарев Михаил Петрович, хорошо тебе знакомый… Был он в расстроенных чувствах и грозился рапорт подать об отставке. Я стал расспрашивать, что случилось? А он: «Вообразите, ваше высокопревосходительство, какое первое поручение дал государь комитету по преобразованию флота! Рассмотреть, какие кивера следует дать морякам!» Вот и все реформы! – старик выразительно окинул взглядом новую форму своего собеседника.

Крузенштерн улыбнулся:

– Без приведения мундиров к единообразию трудно добиться дисциплины и порядка…

– Да, это я понимаю. Но ведь главное-то – корабли! Корабли и люди, коих мы теряем! Насилу удалось мне убедить Михаила Петровича отказаться от своей затеи с отставкой. И так потерь на флоте не счесть… – адмирал посмотрел через Неву в сторону Петропавловской крепости. – Кстати, ты знал лейтенанта Завалишина, что ходил с Лазаревым на «Крейсере» вокруг света?

– Близко не знал, но о его идеях относительно Калифорнии наслышан. Говорят, что лейтенант опять под арестом…

– Да. И дела, как мне известно, у Завалишина неважнецкие… Я ведь имел на него серьезные виды, связанные с американским прожектом. Да и моряком он мне представлялся перспективным, чем-то на тебя похожим лет этак пятнадцать назад… Хлопочут за него многие уважаемые лица. А я, поверь, ничем помочь не могу, хотя и состою членом Верховного суда… Скажу тебе больше и без утайки, Иван Федорович, мне сия обязанность – хуже каторги. Нагляделся на допросах всякого. Одни оговаривают друг друга, лишь бы себя выгородить и наказание скостить, другие требуют четвертовать каждого второго заговорщика… А ведь прежде в либералах ходили… Имен тебе не называю. Ни к чему – меньше знаешь, спокойней спишь! Но вот тут, – адмирал ткнул кулаком себе в грудь, – камень, и дышать тяжко.

Мордвинов надолго умолк, хмуря седые косматые брови. Остановился и, посмотрев на Крузенштерна в упор, произнес, медленно выговаривая слова:

– Думаю, что впредь я не смогу быть более полезен и тебе, Иван, ни как покровитель, ни как советчик. Не перебивай! – заметил он протестующее движение контр-адмирала. – Скоро моей службе придет конец, и случится сие оттого, что впаду я у государя в еще большую немилость. Решил я не подписывать смертных приговоров никому из злоумышленников, к суду привлеченных, ибо никого из них не считаю такого наказания заслуживающим.

– А как же законы, ваше высокопревосходительство?

– Что законы! Ежели бы в нашем отечестве в законах не было такой путаницы, так и преступников осталось бы меньше, – старый адмирал так возвысил голос, что Крузенштерн нервно оглянулся. Но набережная была пустынна. Контр-адмирал тут же устыдился себя самого. Мордвинов понимающе усмехнулся:

– Ничего, Иван Федорович, оглядка в наше время не вредит. И язык лучше держать за зубами… Сам все понимаю, но ничего с собой поделать не могу: consvetudo est altera natura… Вот на днях опять полез на рожон – написал императору прожект, как надобно поступить с государственными преступниками, коих осудят на каторгу. Предлагаю из числа таких способных молодых людей, как упомянутый Завалишин, братья Бестужевы и другие, образовать в Сибири академию, в которой они будут заниматься положительными науками и способствовать процветанию сего дикого края.

– Полагаю, что основной упор вы сделали на минералогию и геологию?

– Не токмо. К наукам, названным тобой, я добавил металлургию, агрокультуру, физику, химию и математику с астрономией.

– Воистину domina omnium scientiarum, – задумчиво произнес Крузенштерн. – Но неужели у вас есть надежда, что его императорское величество утвердит сей проект?

– Надежды юношей питают, а я, дорогой мой Иван Федорович, стар и сед, как сказал бы Крылов. А письмо государю написал токмо оттого, что горько сознавать невосполнимую потерю для России столь блистательных талантов…

Крузенштерн не стал спорить, хотя и думал по-другому. Те, кем так восхищался Николай Семенович, по мнению контр-адмирала, заслужили свою участь. Выступив против государя, они дважды совершили преступление: против военной присяги и Всевышнего…

Память не подсказала Ивану Федоровичу в эти минуты, что когда-то давно, на Камчатке, он сам едва не угодил под суд за действия, мало чем отличающиеся от проступка нынешних подсудимых. По сути, и тогда, и сейчас в центре противостояния была борьба за власть, питаемая личными амбициями и жаждой бессмертной славы. Но не зря же упрекают человеческую память в несовершенстве. Она, при попустительстве совести, легко готова забыть все, что может огорчить ее хозяина.