Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

должна была сказать: «Нет». Она должна была крикнуть: «Отстаньте, не хочу!» А она сказала: «Ну, ладно, делайте, что хотите, дядя Максим».

Сколько раз потом она решала, что завтра скажет Алексею Петровичу — ищите себе другую квартиру. Но так и не сказала ему этого. Она оправдывалась тогда перед собой тем, что почти не видит своего жильца — он уходил рано и приходил поздно, и ни с одной просьбой никогда к ней не обращался. Она, можно сказать, не знала даже, как звучит его голос — они почти не разговаривали друг с другом. А если и разговаривали, то это был странный разговор — больше говорила она, а он либо поддакивал, либо молчал. И все равно она была счастлива, когда ей удавалось перемолвиться с ним хотя бы двумя словами. Дура баба, ругала она себя после каждого такого разговора. Дура набитая. Разве ты не видишь, что ему не хочется с тобой разговаривать и смотреть ему на тебя не хочется, а ты лезешь? Совести у тебя нет, бесстыжая, потому и лезешь.

Иногда Алексей Петрович все же разговаривал с ней, но так, что она терялась. Что он за человек? Кто он такой? Однажды он ее просто напугал, она потом всю ночь не спала. Было это летом сорок второго, уже при немцах. Вернувшись с базара, она увидела Алексея Петровича во дворе — приладив к крану шланг, он поливал розы.

Алексей Петрович первый заговорил с ней:

— Извините, Зинаида Николаевна, что без спросу тут хозяйничаю. Я хотел попросить разрешения у молодых хозяюшек, да они спят. — Он рассмеялся. — Без задних лапок спят. Славные у вас девчушки.

Она просияла оттого, что услышала его смех, — еще ни разу не слыхала, как он смеется. И оттого, что он так мило похвалил ее дочурок.

— Спасибо, Алексей Петрович. Только лучше бы вы отдохнули. А розы...

— У вас чудесные розы, Зинаида Николаевна.

— Чудесные, — сказала она. — И пусть цветут. Для праздника. Говорят, что наши в наступление перешли.

— Кто говорит? — спросил Алексей Петрович.

— Люди, — сказала она. И еще говорят люди, будто в наше море вошли корабли англичан, французов и американцев. И будто немцам будет от них скоро капут.

— Вот и пригодятся ваши розы раньше, чем вы думали...

— Для чего пригодятся, Алексей Петрович? Не понимаю.

— Союзникам-освободителям преподнесете.

— А я, Алексей Петрович, не хочу, чтобы нас чужие освобождали. Сначала они нас освободят, а потом нам от них освобождаться придется. Мне отец рассказывал, как эти теперешние наши союзнички интервентами сюда приходили. Они ему хорошую память о себе оставили — всю жизнь отец из-за них кровью харкал. Нет, не хочу.

Алексей Петрович ничего не сказал ей на это, и она не на шутку встревожилась. Она не могла понять выражения его лица. Ну что означает эта усмешка? Презрение к бабьему разговору? Или что-нибудь похуже? Она не хотела и не могла думать о нем плохо.

Мысли эти измучили ее. Бедная женщина, она не могла тогда знать, как обрадовала Алексея Петровича, открыв ему свою непокоренную душу. Не мог он ей этого сказать. Не мог, не имел права. А она терзалась и избегала разговоров с Алексеем Петровичем...

Так продолжалось до той памятной ночи...

К вечеру задул сильный ветер, началась пурга, и, как только стемнело, Зинаида Николаевна заперла калитку — еще забредет кто, не услышишь, а у жильца свой ключ. Она легла, попыталась заснуть, но не сумела. Почему-то пугала тишина за стеной. «Когда за стеной живая душа, — сказал ей дядя Максим, — не так сумно». Живая душа. Она и койку свою передвинула к этой стене, чтобы в ночные часы было не так одиноко ее душе. Она сделала это вскоре после того, как на той половине поселился Алексей Петрович. Себе она сказала: «Эта стена теплее». Нелепый предлог, потому что тогда еще было лето, а она даже себе не хотела признаться, что не может теперь уснуть спокойно, прежде чем не услышит его шаги, покашливание, скрежет стальных пружин старого дивана. А иногда ей казалось даже, что она слышит его дыхание, спокойное дыхание спящего. И это тоже было равнозначно счастью. А как же — живая душа рядом. Почти рядом. Раньше она никогда не хитрила — ни с людьми, ни с собой, а теперь вот затеяла игру в прятки с собственной совестью. Дурацкие прятки. Ее обижало, что Алексей Петрович не обращает на нее внимания, но себе она говорила: «Ну и черт с ним, вот и хорошо, что не замечает».

В ту памятную ночь она так и не заснула. То и дело чиркая спичками, смотрела на часы — двенадцать, час, два, а жильца все нет. Такого прежде не было, и она не могла отвязаться от мысли, что случилась беда. Она встала, оделась, зажгла керосиновую лампу и положила ключ от калитки в карман вязаной кофты. И как раз вовремя. Как будто она совершенно точно знала, что так и будет.

Как она услышала стук в калитку, непонятно — потому что после полуночи пурга разгулялась вовсю. Должно быть, сердцем услышала. Она выскочила из дому, и ветер сразу же, еще на крыльце, сорвал с нее шаль, но она не заметила этого, и через несколько мгновений уже была у калитки.

— Простите, ради бога, я, кажется, потерял ключ.

Она поняла, что предчувствие ее не обмануло — беда.

Он был без шапки. Снег и лед были в его мокрых волосах, снег и лед были на его одежде. Он дрожал от холода и говорил сквозь стиснутые зубы.

— Понимаете, заблудился. Пурга, ничего не видать. Попал почему-то на речку. Думал, лед крепкий, и провалился.

Пока они шли от калитки к дому — Алексей Петрович уже с трудом передвигал ноги, и Зинаида Николаевна буквально тащила его, — он все время убеждал ее, что заблудился. Он упорно настаивал на том, что заблудился. Словно хотел, чтобы Зинаида Николаевна как можно тверже запомнила это.

Она принесла ему полный стакан водки, почти весь неприкосновенный запас — держала для компрессов: близнецы что-то прихварывать стали в последнее время.

— Выпейте и переоденьтесь во все сухое. А я пока чай приготовлю с малиновым вареньем. У