Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес

— Она прямо с дороги поедет в салон красоты.

— В салон красоты?

— Мама хочет посетить «Прелесть Эндоры», как ты к этому отнесешься?

У меня на языке вертится: «Чтобы воскресить мамино лицо, не хватит и месяца», но вместо этого я без энтузиазма отвечаю:

— Замечательно.

— Я тоже так считаю.

— Там, наверное, по записи.

— Гилберт, я тебя умоляю. Мы уже переговорили с Чарли.

Чарли принадлежит «Прелесть Эндоры» и должность главного косметолога. Ручонки у нее толщиной с мой палец. Да-да, Чарли — женщина.

— Успешно?

— Ты только послушай. Чтобы нас принять, завтра вечером она выйдет сверхурочно. Маму записали на восемнадцать часов. Чарли заверила, что будет работать, сколько потребуется.

— Надеюсь, у нее в запасе вся ночь.

— Гилберт.

— Вся ночь и весь день.

— Тише ты.

— В городе только и разговоров будет что о нашей маме.

Чарли, по словам Эми, обещала занавесить простынями все окна, чтобы никто не подглядывал. А до салона красоты Эми намеревалась доставить маму по боковым улочкам и там провести через служебный вход. Мамино тайное посещение салона продумали во всех деталях.

Так и хочется сказать, что надо трезво смотреть на вещи: сколько ни просидит мама у косметолога, толку все равно не будет, но вместо этого говорю:

— А тортик-то огроменный.

— Да, точно. Сегодня выпекаю коржи. Завтра буду прослаивать кремом и покрывать глазурью. Гилберт, мне кажется, это будет мой шедевр на все времена.

— Наверняка.

Эми — мастерица на все руки, но один вид деятельности ей не дается: это праздничная выпечка. Каждый год торт получается кривой. Зачастую нет-нет да и вытащишь из коржа случайный волос или осколки яичной скорлупы. Впечатление такое: чем больше она старается, тем хуже вид и вкус. В стремлении к совершенству моя сестра за двое суток начала приготовления ко дню рождения Арни.

Я спрашиваю:

— Сколько ожидается дебилоидов?

— Гилберт.

— Ну…

— Шестеро друзей Арни подтвердили свое присутствие. Теперь ждем известий еще от двоих.

Эми излагает так, будто речь идет о приглашении гостей в Белый дом. Говоря «друзья подтвердили», она подразумевает, что кто-то из близких подтвердил приход этих детей, из которых многие уже далеко не дети и ни один не способен набрать телефонный номер. Разброс по возрасту составляет от шести до тридцати пяти лет. Арни — третий по старшинству… самый крупный… самый неряшливый.

— Я тебя попрошу организовать развлекательную программу. Ради меня, ладно? Какие-нибудь подвижные игры вокруг батута.

— Непременно, — отвечаю. — Все, что пожелаешь.

Я держу форму для выпечки. Эми ножиком отодвигает края коржа, и тут распахивается дверь-сетка.

— Ты уже вернулась? Эллен? — окликает Эми.

Ответа нет. Дверь затворяется.

— Ветер, очевидно, поднялся, — говорю.

Вытряхнув коржи на кухонную столешницу, Эми уже готовится уложить их один на другой, но тут в кухне появляется более приземистый, более плотный, более лысый, более невыразительный вариант Гилберта Грейпа. Эми хватает меня за локоть; мы смотрим, как он отыскивает арахисовое масло, джем, белый хлеб и принимается готовить себе сэндвичи. Стоим, ждем, чтобы он поздоровался. Чтобы сказал хоть слово — не важно какое. Он нарезает по диагонали ломтики хлеба, каждый на два треугольника. Не моргнув глазом, никак не объяснив, почему от него целый год не было ни ответа ни привета, только ежемесячные чеки, он поднимает на нас взор и произносит:

— А, всем привет… вы тоже хотите?

У Эми едва не отнялся язык.

— Ты же знаешь: я не выношу арахисовое масло. Отлично знаешь.

Пересекая кухню, он устремляется на крыльцо и на ходу бормочет:

— Говорят, вкусовые рецепторы меняются через каждые три недели. У нас появляется полностью обновленный комплект вкусовых рецепторов.

Сетчатая дверь со стуком закрывается; Эми не знает, как держаться и что думать. Она только говорит:

— Вот наглость.

— Да уж, — говорю я.

Под мамин храп, доносящийся из гостиной, Эми начинает пощипывать верхний корж. Она морально не подготовилась к появлению третьего брата.

— Разве не надо вначале промазать кремом? — спрашиваю.

Эми останавливается:

— Конечно, надо.

Тут мамин храп усиливается еще на несколько децибел. Сетчатая дверь отворяется, и брат кричит:

— Мама! Мама! — (Храп прекращается.) — Мама, ты храпишь.

— Да? Неужели я храпела?

— Храпела, еще как.

— Извини.

Сетчатая дверь со стуком затворяется: он уходит на крыльцо, к арахисовому маслу и джему. Мама говорит:

— Я же не по собственной прихоти храплю. Храп возникает сам по себе. Не думай, Гилберт, что мне нравится храпеть.

С крыльца раздается любовно-слащавое:

— Я не Гилберт. Я — Ларри.

— Неправда. Меня не обманешь. Тот из моих сыновей, которого ты назвал, приезжает только на день рождения моего малыша.

— Знаю. Потому я и приехал именно сегодня.

Мама говорит:

— Но у него день рождения в воскресенье, а сегодня, Эми, какой день?

— Пятница, мама.

— Вот так-то, понял, Гилберт? Маму не обманешь.

Пауза длиной в три-четыре секунды тянется целую вечность. Сетчатая дверь распахивается в очередной раз; подошвы Ларри шлепают по полу и двигаются в нашу с Эми сторону. Взволнованный, он отбрасывает солнечных зайчиков на кухонный потолок своей лысиной и уточняет:

— У него не сегодня рожденье?

Эми отрицательно мотает головой.

Ларри ищет подтверждения у меня:

— Это прикол у вас такой, да?

«Прикол у нас — это ты», — вертится у меня на языке.

— Ты приехал на два дня раньше, — говорит Эми.

Он улыбается, но не потому, что доволен.

— Как приятно тебя видеть, Ларри, — добавляет она. — Отлично выглядишь.

А я ничего ему не говорю и горжусь, что не скатываюсь до фальши. Но взгляд его встречаю с улыбкой, хотя впоследствии мои губы чувствуют свою вину.

Ларри смотрит в пол, смеется, как будто удачно над нами подшутил, и не спеша выходит из дома. Эми бросается следом:

— Но мы бы не отказались от твоей помощи по дому… — Однако даже не договаривает «…покрасить садовый стол…», так как сетчатая дверь со стуком захлопывается.