Блицфриз - Свен Хассель

— А почему у нас на пряжках ремней написано «С нами Бог»? — наивно спрашивает Малыш.

— Потому что больше никого с нами нет, — объясняет Порта. — Он позаботится о том, чтобы мы не победили. Чтобы не слишком задирали нос. Как только мы получаем как следует по башке, тут же становимся хорошими, милыми людьми. Лет на двадцать пять или около того.

— Это правда? — бормочет Малыш. — В самом деле, мы, немцы, сплошное дерьмо? — И проводит по лицу большой, грязной ладонью. — Знаешь, если подумать над этим, все немцы, каких я знаю, гнусные ублюдки!

— Спасибо за комплимент, — говорит Порта.

— Я имею в виду не тебя, себя и большинство из наших, а треклятого немца, черт возьми! Ты понимаешь, о чем я. Трудно ведь ломать голову над такими вещами, правда? — добавляет он чуть погодя.

— Я уже говорил, тебе лучше всего аккуратно упаковать свой мозг и отправить домой. Пусть за тебя думают другие, — советует Порта.

— Так будет проще всего, — признается Малыш.

— Взять оружие! Колонной по одному за мной! — командует Мозер, засовывая карту в планшет. — К рассвету выйдем к своим, — оптимистично обещает он.

Ветер воет в лесу, неся громадные тучи снега. Деревья трещат от холода и лопаются с резким звуком.

Мы идем всю ночь и почти весь следующий день. Неторопливые русские сумерки словно бы беззвучно спускаются с серых туч.

Ветер хлещет нас ледяными кристаллами, безжалостный мороз покрывает наши лица инеем. Мы похожи на чудовищ из какого-то фантастического мира.

Еще два шага, говоришь себе, и я свалюсь. Но продолжаешь идти. Тебя гонит страх перед местью русских. Мы лежим в снегу, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, и прислушиваемся к доносящимся из темноты звукам. Громадные ели и сосны высятся над нами, словно насмешливые великаны.

— Который час? — спрашивает весь занесенный снегом Легионер.

— Два часа, третий, — рычит Порта, втискиваясь плотнее между Стариком и Малышом. Он такой тощий, что мороз пробирает его до костей.

— Naldinah Zubanamouck[111], — ворчит Легионер.

Какой-то артиллерист-ефрейтор зовет мать. У него обморожены обе ступни. Нам приходится нести его повисшим между двумя людьми. У многих на местах обморожений язвы, они ковыляют, опираясь на палки. Порта считает, что мы умерли несколько дней назад и стали оборотнями, идущими непроизвольно. Будто куры с отрубленными головами. Мы столько ходили в жизни, что переставляем ноги и после смерти!

— Думаешь, мы придем прямо в рай? — спрашивает Малыш, осторожно потирая мокрые язвы на обмороженном лице.

— Non, mon ami! — говорит Легионер. — Там мы обретем покой! Vive la mort![112]

— Бог любит нас! — негромко говорит Малыш. — Значит, мы получим постоянное увольнение? Сможем ходить в сортир, когда захотим, ни у кого не спрашиваясь?

— Bien suûr[113], — уверенно отвечает Легионер.

— Иду, — выкрикивает Малыш. — Господи, как мне хорошо будет мертвому!

Мертвые покрыты слизью, а убийцы имеют алиби. Палач не только убивает, но и читает проповеди над мертвыми. Старая Германия, ты не заслужила этого!

Газета «Ле Тан», 3.07.1934 (после «Ночи длинных ножей» 30 июня)

Воскресным утром в мае 1942 года на широкой, роскошной Бечьвью-аллее людей нет. На деревьях несколько дней назад начали раскрываться почки. Все одето полупрозрачной зеленью. Кажется, что после суровой зимы город начинает дышать снова.

На аллею сворачивает серый «хорьх», за ним — три черных «мерседеса». Они останавливаются посреди дороги у старого, аристократичного особняка. Люди в длинных шинелях и серых эсэсовских фуражках молодцевато выпрыгивают и бегут вверх по лестнице, впереди них невысокий человек в голубовато-сером мундире. Адольф Гитлер.

На третьем этаже они громко стучат в дверь. На небольшой бронзовой табличке фамилия «Бергер». Дверь не открывается сразу, и один из офицеров выбивает ее ногой.

Гитлер с пистолетом в руке врывается в квартиру.

Из другой комнаты выходит высокий, крепкосложенный человек в шелковом халате.

— Мой фюрер! — восклицает он в изумлении.

— Предатель! — кричит Гитлер, бросаясь вперед и хватая за горло генерала Бергера. — Предатель! Трусливая свинья! Я тебя арестую!

Он дважды бьет генерала по лицу и осыпает ругательствами. Потом поднимает «вальтер», быстро расстреливает всю обойму, резко поворачивается и чуть ли не вылетает из квартиры; фалды мундира развеваются за его спиной. Гауптштурмфюрер СС Рохнер впоследствии доверительно говорит одному из друзей, что фюрер напоминал ему летучую мышь. За эту доверительность он поплатится жизнью. Свои же товарищи расстреляют его в Дахау[114].

Слышавшие выстрелы соседи испуганно стоят у приоткрытых дверей. Их грубо заталкивают внутрь офицеры СС из охраны Гитлера.

Штудиенрату[115]Блюме, который укоряет их, безжалостно стреляют в переносицу на глазах жены и трех внучек. Жена отказывается отойти от двери, и ей разбивают лицо рукояткой пистолета.

— Это уже пятнадцатый день, — говорит Старик обер-лейтенанту Мозеру. — Если в ближайшее время не нагоним своих, нам конец. Больше половины роты страдает от обморожений. У большинства из них гангрена. Двадцать три человека ранены. Четверо не переживут этой ночи.

— Знаю, — угрюмо кивает Мозер. — Я и сам долго не протяну. Но если нас схватят здесь, за линией фронта, то расстреляют на месте. Мы должны нагнать наших!

— Если сможем, — отвечает Старик. — Скоро нельзя будет заставить людей идти даже ударами прикладов.

— Сущий ад, — бормочет Мозер и кутается в шинель.

Порта толкает меня.

Усталый, окоченевший от холода, приподнимаюсь на локте, дабы выяснить, что ему нужно. Я как раз удобно устраивался в сугробе рядом с Барселоной.

Порта протягивает мне черную, мерзлую картофелину и твердую, как камень, сардинку. Я пытаюсь благодарно улыбнуться, но эта попытка вызывает мучительный вскрик. Нельзя улыбаться смерзшимися губами.

Я осторожно кладу сардинку на язык, и она медленно оттаивает. Вкус чудесный. Небольшой кусочек еды можно растянуть надолго, если знаешь, как, и в России быстро этому учишься. Картофелину кладу в карман. На потом.