Осип Мандельштам - Олег Лекманов

Важной вехой в пропагандистской кампании за урожай, развернутой «Правдой», стала установочная редакционная статья «Выполнение плана хлебосдачи – первая заповедь», опубликованная в номере от 22 июня 1933 года. Процитируем фрагменты из этой статьи, выразительно оттеняющие стихотворение «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»: «Что же нужно сделать сейчас, чтобы успешно выполнить закон об обязательной поставке хлеба государству? Во—первых, нужно, чтобы каждый коммунист, комсомолец и сельский активист поняли разницу между обязательной поставкой хлеба в нынешнем году и хлебозаготовками прошлых лет. В нынешнем году зернопоставки – не контрактационный договор, а закон. Поставки зерна обязательны к выполнению всеми колхозниками и единоличниками. На время выполнения плана поставки зерна необходимо приостановить колхозную торговлю хлебом».[662] В этом же номере «Правды» была напечатана «Речь тов. Постышева на пленуме ЦК КП(б)У 10 июня 1933 г.», где внимательный и опытный советский читатель только и мог найти непроизвольную проговорку—указание на страшный украинский голод 1932 года: «…разве прошлый год может являться для нас мерилом, разве можем мы исходить из показателей прошлого года, который является самым позорным годом для большевиков Украины?»[663] Наконец, 28 июня 1933 года «Правда» поместила на своих страницах обширную подборку материалов под общей шапкой: «Не позволим кулакам и лодырям растащить ни одного зерна из социалистического урожая».[664]

Двадцать восьмого мая Мандельштамы переехали в коктебельский Дом творчества. Здесь в это время отдыхал Андрей Белый со своей женой Клавдией Николаевной.

Когда—то Андрей Белый доброжелательно отнесся к стихотворным опытам начинающего Мандельштама – согласно воспоминаниям Владимира Пяста, он «пожаловал» будущему автору «Камня» «титул» «пэоннейшего из поэтов».[665] Затем Белый изменил свое отношение к Осипу Эмильевичу. Не последнюю роль здесь, вероятно, сыграл антисемитизм, которым были заражены многие старшие модернисты, в диапазоне, приблизительно, от Блока до Кузмина. К уже приводившимся в этой книге цитатам добавим еще одну, из дневника М. Кузмина от 11 марта 1914 года: «Вечером были три жида – Лившиц, Лурье и Мандельштам».[666] Приведем также микрофрагмент из внутренней рецензии самого Мандельштама 1926 года на книгу Бернара Лекаша «Радан великолепный»: « заимствовал свои аргументы там, где только мог, – у декаданса, у символизма, у второсортной социальной мистики» (11:450) и следующее свидетельство из мемуаров Эммы Герштейн: «В „Предисловии“ (к поэме „Возмездие“. – О. Л.), где Блок перечисляет разнородные события, из которых образовывался «единый музыкальный напор» эпохи, он называет такое: «В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови». Эта оскорбительно – «объективная» фраза возмутила Мандельштама».[667]

Но с особой силой Андрея Белого от Мандельштама должны были отвратить критические Мандельштамовские статьи, содержавшие крайне резкие оценки прозы автора «Петербурга». Иногда Мандельштам даже переходил на личности. «Необычайная свобода и легкость мысли у Белого» (11:322), – писал он, например, в разгромной рецензии на роман «Записки чудака», иронически намекая на знаменитое признание гоголевского Хлестакова: «У меня легкость необыкновенная в мыслях».[668] «Белый неожиданно оказался дамой, просияв нестерпимым блеском мирового шарлатанства – теософией», – издевательски констатировал Мандельштам в заметке «Письмо о русской поэзии» (11:237), вновь отсылая внимательного читателя к Гоголю – на этот раз к хрестоматийно известному эпизоду из «Мертвых душ» («„Ой, баба“ подумал он про себя и тут же прибавил: „Ой, нет!“ „Конечно, баба!“ наконец сказал он, рассмотрев попристальнее»[669]). Но даже и подобные инвективы не мешали Мандельштаму считать романы и повести Белого «вершиной русской психологической прозы» (формула из Мандельштамовской заметки «Литературная Москва. Рождение фабулы»; 11:262).

Седьмого июня 1933 года Андрей Белый жаловался в письме Петру Зайцеву из Коктебеля: «Все бы хорошо, если б не… Мандельштаммы (муж и жена); и дернуло же так, что они оказались с нами за общим столиком (здесь столики на 4 персоны); приходится с ними завтракать, обедать, пить чай, ужинать. Между тем: они, единственно, из 20 с лишним отдыхающих нам неприятны и чужды».[670] Еще жестче Белый высказался в письме Федору Гладкову: «…С Мандельштамами – трудно; нам почему—то отвели отдельный столик; и 4 раза в день (за чаем, за обедом, 5–часовым чаем и ужином) они пускаются в очень „умные“, нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с „что“, „вы понимаете“, „а“, „не правда ли“; а я – „ничего“, „не понимаю“; словом М мне почему—то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах».[671] В своем коктебельском дневнике Белый написал о соседях по столику нечто столь резкое, что его вдова сочла за благо уничтожить этот фрагмент.[672]

Отдыхавший одновременно с Белым и Мандельштамом в Коктебеле поэт и драматург Анатолий Мариенгоф описал общую ситуацию так: «Администрация нашего Дома творчества… посадила их в столовой за один столик. Доброе намерение совершенно испортило обоим лето. Ложноклассическая декламация Осипа Эмильевича и невероятное произношение итальянских слов, слов Данте и Петрарки, ужасно раздражало Андрея Белого. Мандельштам, как человек тонко чувствующий, сразу все понял. И это, в свою очередь, выводило его из душевного равновесия».[673]

Мемуарист очень точно изобразил нервную реакцию Андрея Белого на постоянное соседство с Мандельштамами, по понятным причинам не указав только, что просоветски настроенного пожилого писателя не могли не выводить из себя Мандельштамовские крамольные «подмиги». Но относительно Мандельштама Мариенгоф ошибся: Осипу Эмильевичу, по всей видимости, казалось, что взаимоотношения между ним и Белым складываются как нельзя лучше. С течением времени эта Мандельштамовская иллюзия только укреплялась. В черновиках к «Разговору о Данте» Мандельштам ссылается на Белого как на Б. Н. Бугаева, то есть как на частное лицо, как на своего личного знакомого и собеседника (111:404).