Магия отступника - Робин Хобб

— Я намеревался устроить совсем не такую встречу, Невар из гладкокожих. Вернись, мальчик-солдат. Позволь нам приветствовать тебя и давай поговорим.

Мальчик-солдат повернулся очень медленно. От его внимания не ускользнуло, что кормилица, старше возрастом и пышнее одетая, чем остальные, стоит рядом с Кинроувом. Вне всякого сомнения, Галея. Она сцепила руки перед грудью, и на ее лице смешались надежда и беспокойство.

— Я вовсе не «Невар из гладкокожих», — отрезал мальчик-солдат. — Я не вполне Невар, хотя готов откликаться на это имя. И мальчик-солдат — довольно нелепое имя, указывающее на то, что я принадлежу к гернийцам. Но я из народа. На моем теле отметины народа. Меня приняли старейшины и обучала Лисана. Я оставил народ, среди которого родился, и земли, где вырос, и проделал долгий путь, чтобы прийти к вам. Если вы не желаете меня принять — говорите с магией, призвавшей меня. Скажите магии, сделавшей меня великим, что вы мудрее ее и желаете, чтобы я ушел.

Медленно он скрестил на груди руки и так и застыл, молча глядя на Кинроува, словно предлагая тому совершить это святотатство.

Лицо Кинроува вспыхнуло румянцем, и рядом со мной испуганно всхлипнул Ликари. Мальчик-солдат держался непреклонно, и плечом к плечу с ним, выпрямившись, застыла Оликея. Несмотря на недавнюю ссору, сейчас они объединились. Все движение в комнате замерло. Снаружи грохотала и взвизгивала музыка и шелестела бесконечная череда танцоров. Звук казался таким же вечным, как обрушивающийся на берег прибой. Я уловил в нем магию и всеми чувствами ощутил ее движение. Как бы я хотел, чтобы она замерла, позволив мне мыслить более ясно.

Думаю, Кинроув подал какой-то знак, поскольку Галея неожиданно отошла от него и поспешила к нам.

— Проходите, не годится так начинать знакомство. Смотри, Невар из народа, тебя ждет ванна. Кинроув приказал приготовить ее для тебя. Есть и свежая еда, и напитки, чтобы все могли освежиться. А когда вы вдоволь отдохнете, мы все немного успокоимся и начнем знакомиться. Идите. Идите сюда.

Последние слова она адресовала не нам, а стайке юных помощников, которых подзывала к себе. Те двигались осторожно, словно опасались, что ввязываются в чужую ссору, но Галея нахмурилась, недовольная задержкой, и они внезапно хлынули вперед, словно волна пестрых одежд и протянутых рук.

В следующие мгновения я почти обрадовался тому, что моим телом владею не я, а мальчик-солдат. Поначалу он стоял, сурово скрестив руки на груди. Затем, словно оказывая слугам честь, медленно развел их в стороны. Оликея повторила его жест, а вслед за ней и Ликари. Люди Кинроува почтительно раздели их. Двое подбежали ко мне сзади с массивным стулом, чтобы усадить мальчика-солдата, пока они стаскивают с него сапоги и носки. В стороне злилась позаброшенная и оскорбленная девушка, ее разъяренная магия буквально пылала вокруг нее. Ее кормильцы, двое мужчин, что-то ей нашептывали и поглаживали ее, пытаясь успокоить. Кроме них, никто не обращал на нее внимания вовсе. Вокруг нас в шатре вновь закипели прежние суета и шум, словно миновал опасный перелом — как, возможно, оно и было. Нас троих проводили к ванне.

Это действо ощущалось как ритуал, что, похоже, прибавляло остальным непринужденности, но для меня впечатление оказалось новым и странным. Я никогда не делил ванну с кем-то еще, тем более с женщиной и ребенком, и никогда за мной не ухаживали люди, считавшие своим долгом тереть и ополаскивать мне спину, удостоверяться, что даже между пальцами ног не осталось грязи, или поддерживать меня, пока я лежу откинувшись, чтобы другой слуга смог намылить ароматным мылом и промыть мои волосы. Оликея надзирала за всем этим с хозяйским видом, и вскоре к ней присоединился Ликари, сурово предупредив, что пена не должна попасть мне в глаза, а ступни, исцарапанные от хождения по лесу босиком, следует мыть крайне бережно. Когда мальчик-солдат выбрался из ванны и его досуха вытерли полотенцами, его кормильцам оказали такое же внимание. Оликея держалась с достоинством, словно имела законное право требовать подобного отношения, а Ликари весь извертелся, точно счастливый щенок, и радостно верещал, наслаждаясь ароматами мыла и масел.

Меня быстро окружили помощники Галей. Это встревожило меня, и я попытался предупредить мальчика-солдата, чтобы он оставался настороже. Он то ли не услышал вовсе, что ли не прислушался, расслабившись в их руках. Три женщины бережно высушивали его тело, приподнимая складки плоти, чтобы убедиться, что нигде не осталось влаги, другие расчесывали волосы и укладывали их с ароматными маслами. Они размяли и умастили мои ступни, позаботились о царапинах и ссадинах на икрах, а затем две девушки натерли их какой-то маслянистой мазью. Они бережно подстригли и вычистили мои ногти, потом принесли мне мягкие тапочки и вернули мою одежду. Около моего стула поставили столик с курительными принадлежностями, предложив на выбор табак всевозможных оттенков коричневого. Оликея твердо покачала головой и прогнала их, к развлечению кормильцев Кинроува.

— Я ему этого не позволяю, — сурово отрезала она.

Некоторые слуги Кинроува одобрительно закивали, а другие закатывали глаза в насмешливом сочувствии мальчику-солдату. Вне всякого сомнения, моя кормилица строго следила за моим здоровьем.

Тем временем в шатре продолжалась повседневная жизнь. Входили и выходили какие-то посланцы, но, хотя мальчик-солдат напрягал слух как мог, ему не удавалось расслышать, о чем шла речь. Некоторые, казалось, намеревались лишь заручиться расположением великого: они приносили ему дары в виде разнообразной еды и роскошных вещей. Некая пожилая женщина пришла просить его об одолжении. Он торжественно отказал ей, и ее, недовольную и всю в слезах, вывели из шатра кормильцы Кинроува. При этом повороте дел молодая великая помрачнела еще сильнее. Она недовольно наблюдала, как обихаживают мальчика-солдата. На ее лице застыло сердитое, угрожающее выражение. А рокот барабанов и топот ног все не смолкал, точно биение огромного сердца. Я отчаянно жаждал, чтобы они прекратились, чтобы тишина нахлынула и успокоила меня.

Но этому не суждено было исполниться. Казалось, никто, кроме меня, не обращал внимания на непрестанный шум. Как только мальчика-солдата одели и усадили на огромный стул, Кинроув снизошел до того, чтобы снова его заметить. Он подал кормильцам знак, мальчика-солдата подняли вместе с сиденьем и перенесли к Кинроуву на удобное для беседы расстояние. Джодоли и молодую великую тоже придвинули ближе, но стулья выстроили так, что Джодоли оказался между ней и мной, а она — чуть дальше, чем мы оба, от приподнятого помоста Кинроува. У моих ног положили подушки, и на них устроились Оликея и Ликари. Другие люди внесли уже накрытые столы с едой, тарелками, вином и бокалами и установили их так, чтобы нам легко было до них дотянуться. Все было проделано быстро и изящно, однако гостеприимство Кинроува не простиралось настолько далеко, чтобы пригласить гостей на собственный помост. Он сохранял выгодную позицию: чтобы на него посмотреть, мальчику-солдату приходилось задирать голову. Смысл этого был очевиден: он провозглашал себя величайшим из великих и утверждал свое право возвышаться над прочими великими.

Однако ароматы пищи смягчили негодование и настороженность мальчика-солдата. Меня потрясло, с какой яростью взревел в нем голод при виде еды. В сравнении с угощением Кинроува наш вечерний пир казался скудной трапезой. Способ приготовления и пряности не были мне знакомы, как и сервировка блюд, но я не мог придраться к итогу. Запах пробудил в мальчике-солдате память о временах, когда Лисана была еще жива и каждый день питалась столь же великолепно. Щедрым вниманием и заботой о малейших нуждах спеки воздавали должное своим великим. На протяжении нескольких лет Кинроув оставался величайшим из великих, но Джодоли, как и все остальные, предвкушал, что, по мере того как он будет расти и копить могущество, его клан начнет оказывать ему подобные почести. Глядя на роскошь, в которой купался Кинроув, он предвидел свое возможное будущее. Сияющее лицо Ликари выдавало его радость. Оликея жадно оглядывалась по сторонам, накапливая воспоминания об этой чудесной ночи. К этому она и стремится: однажды она заживет, как Галея, и все станут угождать ей и почитать ее как любимую кормилицу великого.