Дикая весна - Монс Каллентофт

Но Туве была счастлива.

Ей очень нравился садик.

И няня.

Может быть, потому, что тогда им обеим казалось – они движутся вперед? Может быть, именно поэтому Туве не боится сейчас сделать решительный шаг? А я сержусь, меня охватывает чувство паники при мысли, что она уезжает от меня?

«Янне. Даниэль Хёгфельдт. Они тоже движутся вперед, к чему-то новому. А я – куда движусь я?» Ей снова представляется мальчик в унылой больничной палате. Он как будто вытеснил лицо мамы, стер его, как резинкой, и хотя умом она понимает, что тот мальчик давно стал мужчиной, для нее он навсегда останется мальчиком.

Свеавеген.

Они выныривают из Центрального тоннеля и застревают в стихийной пробке перед голубым фасадом Концертного зала. Малин видит юных девушек, переходящих улицу по переходу перед магазином «Адидас» на Кунгсгатан – они идут решительно и целенаправленно. «Сама я не умела так ходить, когда была в их возрасте и жила здесь».

Полицейские сворачивают на Родмансгатан, поднимаются вверх к парку Тегнера с его весенней зеленью, к романтической статуе Стриндберга, похожего на старого сумасшедшего со львом, и затем заезжают в маленькую улочку, названия которой Малин не знает.

– Текнологгатан, – говорит Зак и останавливается. – Это, должно быть, здесь. Социальная служба Норрмальма – четвертый офис. Будем надеяться, что Оттилия Стенлунд примет нас, если она вообще работает в эту субботу. А иначе придется ехать разыскивать ее по домашнему адресу.

* * *

Весной 2010 года нужда не знает выходных.

Офис открыт, как и говорила Оттилия Стенлунд.

И сама она на месте.

Малин и Заку приходится ждать в комнате без окон, где стены выкрашены в такой агрессивно-желтый цвет, что Малин приходит на ум «харе Кришна».

Оттилия Стенлунд примет их, но до того у нее две беседы с клиентами.

На диванах и стульях сидят люди. Они рассеянно листают «Метро», «События недели» и совершенно неуместный здесь журнал «Мой дом», который наверняка принес сюда из дома кто-то из сотрудников.

Некоторые – обычная клиентура социальных бюро. Алкаши возраста Малин, которые выглядят лет на сто старше, от них воняет мочой, бухлом и грязью, и они пришли, чтобы получить еженедельное пособие – и пропить его. Тощая женщина, которой на вид лет сорок, но наверняка не больше двадцати. Шприцевого наркомана Малин узнает за сто шагов – по отчаянному, умоляющему, но вместе с тем целеустремленному взгляду. Однако в холле есть и несколько самых обычных людей – аккуратная мамочка с двумя детишками, парень лет тридцати в костюме с галстуком, мужчина пенсионного возраста в отутюженной полосатой рубашке.

«Нужда бьет наугад, – думает Малин. – Любой может потерять работу. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне – а если ты не заплатишь взнос по ипотеке в течение двадцати дней, банк отберет у тебя квартиру.

В течение месяца ты можешь оказаться на улице. С другой стороны, трудно жалеть тех, кто владеет квартирами в этом квартале. Снобы с высоченными зарплатами и дорогими машинами, расходующие столько, сколько обычному человеку и не представить себе. Теперь некоторым из них придется узнать, что такое нужда…»

Из кабинета Оттилии Стенлунд выходит мужчина и прерывает размышления Малин – качающийся и грязный, каким может быть только бомж. И вот перед ними стоит женщина лет пятидесяти, одетая в длинное платье с синими цветами. Лицо у нее круглое, под густой светлой челкой сверкают умные синие глаза.

– Сейчас я могу поговорить с вами, – говорит она, кивая Малин и Заку. – Заходите, но времени у меня не очень много.

* * *

Малин смотрит на белые казенные часы, висящие на стене в кабинете Оттилии Стенлунд. Такие же были в центре реабилитации, где Малин находилась прошлой осенью.

Двадцать минут десятого.

Они сели на стулья для посетителей, а Оттилия Стенлунд разглядывает их из-за своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами.

Перед ней на столе лицом вниз лежит черная папка. Одна рука Оттилии лежит на ней, словно защищая ее, не желая никому отдавать.

– Я предполагала, что вы появитесь, – произносит Стенлунд. – То, что произошло, – просто ужас.

Малин чувствует, как в ней снова вскипает вчерашний гнев, и в течение нескольких секунд ей кажется, что Оттилия им ничего не скажет. Но Малин удается взять себя в руки, и ее опасения не оправдываются.

– Очень необычное дело, – продолжает Стенлунд. – Тяжелое. Очень неприятное. Мне никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным.

И Малин, и Зак ощущают, как страх вползает в комнату, извивается на полу, как изголодавшаяся ядовитая ящерица, источая запах гнилого мяса, запах, от которого никак не избавиться.

Женщина, сидящая с другой стороны стола, смотрит на них.

– У меня нет другого выхода, кроме как рассказать вам все как есть, – говорит она. – Я скажу вам, кто биологическая мать девочек.

Мама.

Ты не наша мама. Ты не настоящая мама.

Поначалу мы растерялись, однако, пожалуй, мы о чем-то таком догадывались.

И теперь, когда тетенька рассказывает тебе все это, Малин, мы думаем, почему ты, Ханна, если ты на самом деле не наша мама, захотела взять нас к себе?

Потому, что ты любила нас, не так ли? Тебе нужен был кто-то, кого можно любить, – так и должно быть.

Мама!

Мы зовем тебя, хотим спросить, почему ты никогда ничего нам не рассказывала, хотя и понимаем, что ты наверняка считала нас слишком маленькими, хотела защитить нас от нас самих – от того, кем мы были.

Ведь так, мама? Ты боялась?

Папа тоже не наш папа, и его тоже здесь нет. Мы одиноки, так одиноки, и мы видим Малин, сидящую в кабинете в большом городе, который мы не знаем, рядом с ней ее лысый приятель, а перед ними сидит женщина; мы видим, как ее губы шевелятся, но не слышим, что она говорит, хотя знаем, что это важно. Мы знаем, что она рассказывает нашу историю. Как мы попали к тебе, мама, хотя ты совсем не наша мама, и к тебе, папа, хотя ты совсем не наш папа.

Но для нас вы всегда были нашими мамой и папой и навсегда останетесь ими – чувство любви, которое распространяется на всю Вселенную, вбирает в себя гул всех водопадов, всех грозовых туч, летящих как попало над головами людей, и шепчет им: «Любите друг друга, любите друг друга. И даже если вы не в силах этого делать, то не бросайте друг друга».

Потому что нас бросили, но нас любили.

Так кто же бросил нас?

У кого не хватило сил любить нас?

Губы женщины шевелятся.

Произносят ли они чье-то имя?