Тайна старой знахарки - Сандра Лессманн

И в самом деле, почему Энн оказалась одна в пустом доме? Что делать? И в доме ни души.

Первым делом следовало заняться раной на ее голове. Сбежав вниз в лечебницу, Ален собрал необходимые инструменты и чистые салфетки, налил бренди в миску, после чего вернулся наверх. Энн, не шевелясь, лежала на постели, Риджуэй тщательно осмотрел рану. Вооружившись бритвой, сбрил часть волос вокруг раны. В рану проглядывали кости черепа. Тяжелая рукоять пистолета размозжила их, вдавив в отдельных местах внутрь. Да, ранение было весьма серьезным, если не смертельным. Сознавая, что уже ничем не сможет помочь Энн, Ален тем не менее аккуратно извлек мелкие отломки костей и тщательно промыл рану.

Теперь следовало подумать, как быть с ребенком в ее уже начинавшем мертветь чреве. Выжил ли он после падения матери? Большими ножницами он взрезал платье Энн и приложил ладони к животу. И ощутил внутри движение.

Ален лихорадочно раздумывал. Он понимал, что никакие роды в таком состоянии матери невозможны. Но если она умрет, с ней погибнет и ребенок. Была лишь одна возможность спасти его: кесарево сечение! Этот метод был знаком еще в Древнем Риме — названием своим он был обязан римскому императору Цезарю, родившемуся именно благодаря надрезу матки. Однако метод этот был чрезвычайно опасен и поэтому применялся только в тех случаях, когда роженица умирала, а ребенок продолжал жить.

Ален колебался. Приложив ладонь к груди Энн, Ален попытался определить, бьется сердце или нет. Сердцебиение едва ощущалось, удары были редкие. После краткого раздумья Риджуэй спустился в лечебницу и пропитал губку уксусом — последнее средство привести жену в сознание. Вернувшись в спальню, он поднес губку к носу. Энн никак не реагировала, тогда Ален смочил ей лицо холодной водой и стал энергично растирать ладони и ступни ног. Все тщетно — Энн пребывала в глубоком обмороке! Ален заметил, что из носа у нее сочится водянистая жидкость, перемешанная с кровью. Он вытер ее, но это не помогло — жидкость продолжала сочиться. Осмотрев голову, он заметил, что кровь истекает и из ушей.

Опыт врача подсказывал ему, что Энн при смерти и что ему уже не спасти ее. И все же, следуя долгу врача, Риджуэй не решался делать Энн кесарево сечение, что, несомненно, ускорило бы ее смерть. Риджуэй стал страстно взывать к Деве Марии помочь ему в нелегком выборе. Всем сердцем сейчас он желал присутствия Иеремии, чтобы тот подсказал верный путь. Впрочем, требовать подобного от пастора в его положении было нелепо — того ведь в первую очередь заботило спасение души. И если бы в чреве матери погиб ребенок, естественно, так и оставшийся некрещеным, душа его оказалась бы в Limbus infantum, или чистилище, преддверии ада, куда Богу доступа не было и где она была бы обречена вечно томиться страстным желанием узреть благотворящий взор его.

Воздав молитву Деве Марии, Ален снова направился в лечебницу за необходимыми инструментами. Между тем была уже ночь, улицы затихли. И снова Ален спрашивал себя, отчего ни Элизабет, ни Кита не оказалось дома, но не мог заставить себя додумать эту мысль до конца. Разложив инструменты рядом с постелью, Ален вдруг заметил, как предательски дрожат у него руки. Ведь это была не первая его операция, но никогда прежде ему не приходилось делать ее на еще живом человеке. Он постарался взять себя в руки. Первым делом вложил между челюстей Энн небольшой деревянный брусок — рот должен быть открыт, она должна дышать, обеспечивая воздухом матку. Дыхание было настолько слабым, что ребенок вполне мог задохнуться. После этого Ален убрал подушку из-под головы Энн и подложил ее под крестец. Ополоснув руки, Ален обмыл бренди участок, где надлежало сделать надрез. Затем, выбрав самый острый из скальпелей, приставил его лезвие слева в области лобковой кости и на брюшине сделал надрез шириной примерно в ладонь. Показались внутренности, Ален осторожно убрал их. Выступившую наружу матку вскрыть было совсем несложно. Отложив скальпель, Ален бережно повернул безжизненное тело Энн на левый бок — вместе с телом матери переместился и плод. Плод представлял собой крохотное существо с морщинистой кожицей. Наскоро перевязав пуповину, Ален перерезал ее. Риджуэй с тревогой убедился, что ребенок молчит и не двигается. Смахнув слизь с губок крохотного ротика, он мизинцем постарался раздвинуть их. Когда ребенок и после этого не задышал, он, приставив свой рот к его рту, попытался вдуть ему в легкие немного воздуха, как обычно делают в подобных случаях повитухи. Снова и снова он отчаянно стремился в буквальном смысле вдохнуть жизнь в новорожденного. Ощупав грудь с левой стороны, он убедился, что сердцебиение отсутствует. Ребенок был мертв — не выдержал слишком долгого ожидания.

Какое-то время Ален стоял, бессмысленно уставившись на крохотный трупик в руках. Вокруг стояла звенящая, мертвая тишина. И тут до него дошло, что Энн не дышит. Не раздумывая, Риджуэй положил ребенка подле умершей матери и набросил на обоих покрывало. После этого он вдруг ощутил, что ноги не хотят ему повиноваться. Прислонившись к стене, он бессильно скользнул на пол и в приступе отчаяния закрыл лицо окровавленными ладонями.

Он не знал, сколько времени так просидел. Словно омертвев изнутри, Ален был не в состоянии ощутить ни боль, ни горе утраты, ни ужас… ничего. В голове царила пустота; мысли, будто мифические существа ускользали от него, едва он пытался ухватиться за них.

Вдруг он услышал щебетанье птиц. За окном лечебницы воробьи приветствовали наступающий день. Занималась заря. Мгновение спустя Риджуэй ощутил боль в правом предплечье. Повернув голову, он глуповато уставился на запекшуюся кровь по краям дыры на рукаве. И она напомнила ему обо всем. Выстрел. Пуля, едва задевшая его. Замешкайся он хоть на мгновение, и все, он был бы в царстве мертвых. «Почему это случилось? — спросил он себя, так до конца и не понимая, что произошло. — Как убийца попал в Дом? Что ему понадобилось здесь?»

Разглядывая окровавленные руки, Ален внезапно ощутил дурноту. Рывком поднявшись, он, пошатываясь, спустился в лечебницу и, став на колени у ведра, опорожнил желудок. Потом кое-как проковылял до кухни, наполнил водой миску и стал методично смывать остатки запекшейся крови: сначала с ладоней, затем с запястий. Потом внезапно прекратил это занятие и бессильно шлепнулся на табурет. Без толку! Все без толку! Ему никогда не смыть с себя кровь жены и ее ребенка. Он убил их, он, и никто другой. Ее — потому что поспешил, а его — потому что медлил. И вдруг спросил себя: интересно, а как бы он действовал, будь этот ребенок его? Будь эта женщина ему по-настоящему дорога! Разве тогда он прекратил бы попытки вернуть ее к жизни? Разве не мелькнула у него тогда, в горячке, гаденькая мыслишка: вот умри она сейчас, и он снова свободен? Мысль о том, что он внезапно овдовел, внушала сильнейшее чувство вины. Риджуэй больше не верил себе. А если бы он не стал ее оперировать? Может, Энн пришла бы в себя, выжила и родила этого ребенка?

«Что я наделал! — вопила его душа. — Я убил ее! Их смерть на моей совести!»

В горле у Алена шевельнулся отвратительный комок. Он задыхался. Рванув рубаху на груди, он разразился рыданиями. Но рыдал он не по погибшей Энн, которую никогда не любил и которая тяжким бременем висела на нем; нет, он оплакивал себя. Его переполняла злоба на Энн, злоба за то, что та сподобилась отойти в мир иной именно у него на руках, что, в свою очередь, впрыскивало в душу новую порцию вины. Это было невыносимо! Может, она и не погибла бы так страшно, если бы он почаще оставался дома, если бы исполнял свой супружеский долг как полагается. А он посвятил себя всего без остатка Аморе. И теперь его сжигало чувство мучительного стыда за познанное им счастье в объятиях этой женщины.