Могусюмка и Гурьяныч - Николай Задорнов

Нападение в горах на отряд было неслыханной дерзостью и совершенной неожиданностью, и все поняли, что тут шутить нельзя.

Отряд был невелик, но хорошо вооружен. Напасть на него могли осмелиться только самые отчаянные и обреченные сорвиголовы. Очевидно стало, что тут придется проводить время не только в охоте на медведей, как надеялись офицеры, отправляясь в уральские леса.

При столкновении ранен был Керженцев и трое солдат — один из них тяжело, и убит проводник-купец.

По прибытии отряда в завод солдат положили в маленькой заводской больнице. За ними вызвалась ходить Евгения Дмитриевна. Она помогала военному фельдшеру. В город срочно послали за врачом. Прибыли жандармский офицер и чиновник особых поручений. С соседнего Тирлянского завода, который оставался под вывеской Пашковых, но теперь также принадлежал компании, приехал тамошний управляющий, чтобы временно заменить больного Верба.

Пуля попала Керженцеву в плечо. Врач вынул её. Через несколько дней Керженцев был на ногах. Жил он вместе с товарищами в Нижнем поселке. Булавин, встретивший отряд в горах еще до схватки и познакомившийся с Керженцевым в пути, явился на завод вместе с войсками. Он приглашал Керженцева остановиться в своем доме. На вид казалось, что купец симпатичный человек, но молодому офицеру не понравилось, что Булавин ехал жаловаться в город на своих односельчан. «Доносчику — первый кнут», — на этом правиле Алексей был воспитан.

Однако скоро явились причины, из-за которых Алексей Николаевич переменил свое мнение о Булавине и даже сожалел, что не остановился в его доме.

По прибытии в завод молодого офицера заинтересовала здешняя жизнь, он стал доискиваться до причин бунта, узнал о Могусюмке все подробности, а потом и о Гурьяныче. Подобный тип бунтаря из народа не встречался ему никогда. Под влиянием происшедших событий и другие офицеры отвлекались от обычной скуки, вина, карт и книг, заинтересовались, что происходило в этом огромном, похожем на бесконечную деревню заводском поселке.

...У Керженцева был двоюродный брат, в прошлом тоже офицер, оставивший службу — известный революционер, сосланный в Сибирь. Хотя Алексей далек был какому бы то ни было революционному движению, но, как и большинство русских интеллигентов, с наслаждением читал Некрасова, полагал позором ссылку Чернышевского и считал революционеров людьми долга, готовыми к жертве за благо народа. Теперь — тоже в ссылке, по сути дела, — Алексея стал занимать вопрос, что же представляет из себя тот народ, ради которого идут на жертву лучшие русские люди, каковы его идеалы, что он хочет, как мыслит свое будущее освобождение и желает ли его, как сам добивается действительной воли.

Керженцеву казалось, что здесь, в глубине Урала, где когда-то бушевала пугачевщина, и теперь бродили какие-то силы.

«Для начала, — думал он, — я получил пулю от башкирина, в котором готов был видеть романтического героя».

Мысли о пугачевщине, о судьбе сосланного брата, о Могусюмке и бунтаре Гурьяныче сливались воедино.

Картины гор и девственных лесов возбуждали воображение.

На заводе рабочие бастовали, не выходили на работу, отказывались от земли и держались, несмотря на прибывших солдат, с поразительным единодушием.

Офицеры бывали в домах местных обывателей, у Булавиных и здешнего батюшки отца Никодима Преображенского, у Верба. Присутствовали на допросах арестованного Загребина.

— Видите ли, господа, — торжествующе говорил Керженцев товарищам, — причина бунта и забастовки не только в низкой оплате труда. Люди оскорблены, новый хозяин грубо ломает все установившиеся традиции, лишает их главного — мастерства. Совершается ужасная ошибка. Главное — оскорбление, нанесенное народу. Люди жили веками, верили в то, что делают полезное дело, старались совершенствоваться, стремились овладеть тайнами создания этой вещи, как они ее называют, — «полоски». И вдруг оказывается, что все не нужно! И вот вам протест — избиение управляющего! Это не просто дикая выходка. Это как раз то, что так страшит всех наших современных предпринимателей...

И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Сучков слушали с интересом, хотя сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.

В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то свое. Поляк Маневич — порабощенную Польшу. Хорунжему всегда казалось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Верхоленцев, убежденный монархист, замечал, что за последнее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простой народ продолжал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобразничать.

— И какое единодушие! Никто и не выдаст своих вожаков! Все за них. Вот поэтому наш Дрозд ничего не может добиться... Он полагал, что с народом нужны строгости, тогда бунтов не будет. Кой черт, кому понравится, если наедут иностранцы и станут всем распоряжаться, какие бы они умные ни были. Будь то Китай, Урал или Семеновский полк — это одинаково противно.

Темно-русые волосы Алексея сбились и спутались, а острое лицо ярко разрумянилось, пшеничные брови встали дугами. Он вышел из-за стола и говорил громко, немного волнуясь, но не теряя своего уверенного вида, который так нравился женщинам.

Адель, Ольга Николаевна, Танечка — сколько их вздыхало, каждая по-своему, когда он уезжал из Петербурга!.. Приятно было сознавать, что по тебе страдали. А ты вроде Лермонтова или Полежаева уезжаешь в ссылку. Считалось, что Оренбургская губерния не очень романтическое место, захолустье, что там никаких опасностей. Но Алексей вспомнил: Пушкин бывал в Оренбурге, про те края писана «Капитанская дочка». Поговаривали о предстоящем новом походе на Хиву, на среднеазиатские ханства. Все же было и там что-то такое, о чем приятно рассказывалось... Любование своим горем необычайно волновало тогда Алексея и придавало его предстоящему путешествию на Южный Урал больше прелести, чем любой прощальный бал или праздник.

Алексей сказал, что еще не видя места своей будущей ссылки, он уже почувствовал романтическую прелесть Урала, хотя бы как контраст со своей прошлой жизнью, полюбил в своем воображении и киргизскую степь, и уральские каменные хребты.

А здесь он в самом деле открывал прекрасный, романтический край, в котором недаром бывали Суворов, Пушкин и Перовский.

Алексей говорил, что здесь сложился своеобразный тип русского народа.

...Офицеры молчали. Один Маневич не скрывал своего явного сочувствия и время от времени кивал головой. Несмотря на крайний свой монархизм, Верхоленцев благоволил Керженцеву, считал его славным малым и любил послушать. Разговоры зашли далеко, и капитан велел принести водки.

— А нынче будто решили кричную оставить, — сказал хорунжий.

— Оставляют кричную. Так говорят. Тирлянский управляющий говорит, сталь будут хорошую ковать. Глупо было бы прекращать ее выпуск. Но будет ли это в самом деле? Странно, что компания хотела уничтожить кричную. А что вы скажете о тирлянском управляющем?