Зеленый Дом - Марио Варгас Льоса

— Глупая, это не значит убить его, разве он уже родился? — сказал Хосефино. — И почему у тебя не сходит с языка твой муж, когда он тебе уже не муж.

Нет, муж, они венчались в церкви, а для Бога только это и важно, и Хосефино — что за глупая привычка ко всему припутывать Бога, Дикарка, а она — видишь, видишь, какой ты плохой, а он — чолита, глупенькая, поцелуй меня, а она — нет, а он, теребя ее, щекоча под мышками, не давая ей подняться, — ух что он сделал бы с ней, если бы так не любил ее, глупышку, упрямицу, его Дикарочку, а она, то всхлипывая, то смеясь, то икая, — видишь, видишь, а он, улучив момент, поцеловал ее в губы. Она любит его? Один разок, только один разок, глупышка, а она — я не люблю тебя, а он — зато я тебя очень люблю, и как ты играешь на этом, как ты кочевряжишься, а она — ты это только говоришь, а на самом деле не любишь меня, а он — пусть потрогает здесь, его сердце бьется только для нее, и если бы она любила его, он исполнял бы все ее желания, и под его руками в томлении трепетало ее горячее, жаждущее тело, а голос Хосефино становился невнятным, еле слышным, как и ее голос, — она не пойдет к мамаше Сантос, как бы она ни любила его, — сдавленный, — хоть убей, не пойдет, — и полный истомы, — но она любит его, — и дрожащий от страсти.

— Что ты куксишься, — сказал сержант, — можно подумать, что тебя силой забирают отсюда. Чем ты недовольна?

— Я довольна, — сказала Бонифация. — Мне только немножко жаль расставаться с матерями.

— Не клади этот чемодан на самый край, Пинтадо, — сказал сержант. — И ящики плохо привязаны, при первом толчке попадают в воду.

— Не забывайте о нас, когда будете в раю, господин сержант, — сказал Малыш. — Напишите нам, ра скажите, как живется в городе. Если только на с еще существуют города.

— Пьюра — самый веселый город в Перу, сеньора, — сказал лейтенант. — Он вам очень понравится.

— Наверное, сеньор, — сказала Бонифация. — Если он такой веселый, то должен понравиться.

Лоцман Пинтадо уже уложил весь багаж и теперь осматривал мотор, стоя на коленях между двумя канистрами с газолином. Дул легкий бриз, и Ньева, катившая к Мараньону свои зеленоватые воды, зыбилась и рябела. Сержант с веселым видом ходил взад и вперед по лодке, заботливо проверяя, хорошо ли уложены и увязаны вещи, и Бонифация, казалось, с интересом следила за ним, но время от времени оборачивалась и устремляла взгляд на холмы: среди деревьев уже мягко поблескивали в ясном утреннем свете, лившемся с безоблачного неба, крыши и стены миссии. Но каменистую тропинку, которая вела к ней, еще скрывал стелившийся по земле туман: лес мешал ветру рассеять его.

— Нам не терпится добраться до Пьюры, правда, дорогуша? — сказал сержант.

— Да, — сказала Бонифация, — мы хотим доехать как можно скорее.

— Должно быть, это далеко-далеко, — сказала Лалита. — И жизнь там, наверное, совсем другая, чем здесь.

— Говорят, Пьюра в сто раз больше, чем Санта-Мария де Ньева, — сказала Бонифация, — и дома там такие, как в журналах с картинками, которые получают матери. Деревьев там мало, а все пески и пески.

— Мне жаль, что ты уезжаешь, но я рада за тебя, — сказала Лалита. — Матери уже знают?

— Конечно, они надавали мне кучу советов, — сказала Бонифация. — Мать Анхелика даже всплакнула. Какая она старенькая стала, уже ничего не слышит, мне пришлось ей кричать в ухо. Она еле ходит, Лалита, и, по глазам видно, все время боится упасть. Она повела меня в часовню, и мы вместе помолились. Наверное, я уж больше никогда ее не увижу.

— Она ехидная, злая старуха, — сказала Лалита. — Только и знает шипеть — ты там не подмела, это не вымыла, и пугает меня адом, каждое утро пристает — ты покаялась в своих грехах? А вдобавок говорит мне ужасные вещи про Адриана — он бандит, он всех обманывал.

— Она брюзжит, потому что она старенькая, — сказала Бонифация. — Наверное, понимает, что скоро умрет. Но ко мне она добра. Она меня любит, и я ее тоже люблю.

— Рожковые деревья, ослы и тондеро, — сказал лейтенант. — И вы увидите море, сеньора, от Пьюры оно недалеко. А в море купаться не то что в реке.

— А еще говорят, там самые красивые женщины в Перу, — сказал Тяжеловес.

— Ох уж этот Тяжеловес, — сказал Блондин. — Какое дело сеньоре, что в Пьюре красивые женщины?

— Я это для того говорю, чтоб она остерегалась пьюранок, — сказал Тяжеловес. — А то как бы они не отбили у нее мужа.

— Она знает, что я человек серьезный, — сказал сержант. — Я мечтаю только увидеться с друзьями, с моими двоюродными братьями. А о женщинах я и не думаю, мне своей жены больше чем достаточно.

Так мы тебе и поверили, чоло, — засмеялся лейтенант. — Не спускайте с него глаз, сеньора, а если отобьется от рук, дайте ему хорошую трепку.

— Если можно, запакуйте какую-нибудь пьюраночку и пришлите мне, господин сержант, — сказал Тяжеловес.

Бонифация улыбалась провожающим, но время от времени глаза ее заволакивались печалью и губы слегка дрожали. Селение уже просыпалось, в лавке Паредеса толпились христиане, старая служанка дона Фабио подметала террасу губернаторского дома, а мимо капирон, направляясь к реке, проходили молодые и старые агваруны с шестами и острогами. Солнце лизало крыши из листьев ярины.

— Пора бы трогаться, сержант, — сказал Пинта-до. — Лучше пройти через пороги сейчас, пока ветер не покрепчал.

— Сперва послушай меня, а уж потом говори «нет», — сказала Бонифация. — Дай мне хотя бы объяснить тебе.

— Лучше не загадывай, — сказала Лалита, — а то будешь расстраиваться, если ничего не выйдет. Думай только о сегодняшнем дне, Бонифация.

— Я уже поговорила с ним, и он согласен, — сказала Бонифация. — Он обещал давать мне по солю в неделю, и я сама буду подрабатывать, ты ведь знаешь, что матери научили меня шить. Но что, если эти деньги украдут? Они ведь должны пройти через много рук, может, ты их и не получишь.

— Я не хочу, чтобы ты посылала мне деньги, — сказала Лалита. — На что они мне.

— А, придумала, — сказала Бонифация, хлопнув себя по лбу. — Я буду посылать их матерям, у кого же хватит духу обокрасть монахинь? А матери будут передавать их тебе.

— Хоть и по своей охоте уезжаешь, а все-таки как-то грустно, — сказал сержант. — К местам, с которыми свыкся, волей-неволей привязываешься, даже если эти места не стоят доброго слова. Я только сейчас это почувствовал, ребята.

Ветер задул сильнее, и кроны высоких деревьев, колыхаясь, склонялись над подростом. Вверху, на холме, открылась дверь главного здания, из нее поспешно вышла темная фигура, и, пока монахиня шла через двор по направлению к часовне, ветер раздувал и развевал ее сутану. Супруги Паредес вышли на крыльцо своей хижины и, облокотясь на перила, смотрели на пристань и махали руками.

— Ничего удивительного, господин сержант, — сказал Черномазый. — Вы столько времени прожили здесь, да и женились на здешней. Вполне понятно, что вам немножко грустно. А вам, наверное, еще грустнее, сеньора.