Гарь - Глеб Пакулов

Потолкав в дверь, кособочась, впятились в землянку с большим коробом Марья с Софьюшкой, поставили его на пол. Хозяева и за стол их не позвали отведать чего Бог послал: погребуют, застесняются бабоньки.

— Чтой-то притащили? — спросила с извечной надеждой на хлеб насущный Настасья Марковна и даже привстала. — Каво это в нём шебуршит?

— Прислали вот, — Софья отогнула край холстинки. В коробе тесно сидели куры, клоня на бок головки и, не открывая глаз, зевали, подёргивая бледными язычками.

Вмешалась в разговор бойкая Марья:

— Переслепли курки, мереть учали. Боярыня кланяется, чтоб ты, батюшка, пожалковал, помолился о них, ан и выправятся. Афанасия Филипповича, грит, оздоровил, да и ребятёшечку их, Симеонушку, ране правил, и здрав бысть. А тож был цыплак дохлый, как энти.

— Кланяется, так чего же, — Аввакум присел на корточки перед коробом, тронул пальцем одну-другую поникшую курью голову. — Порадею как могу, вдаве святые Козьма и Дамиан людям и скоту благодействовали и целили во Христе. Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу Его, пречистого Владыки, аще и человеков ради.

Поясно кланялись опрятные сенные девки, улыбались. Приятно было на них глядеть протопопу, уж как их, милых, бес тот корчил! Да пред силой креста и святой водицы с молитвою исшед из них оконечно.

Ушли бабоньки. Аввакум брал в руки курицу. Агрипка тонкими пальчиками раззявливала ей рот, а протопоп вливал в него три ложечки святой водицы. И так всем. Потом подложил в короб хвойных лап, возжёг кадило, помолился, опахивая их дымком, поставил короб в тепло за печью. Всей семьёй то и дело ныряли туда, посмотреть, как там бедняжки, а поутру услышали дробный стукоток. Куры возились в коробе, тюкали клювами в ивовые стенки.

— Ожили-и, батюшка! — блестя глазёнками, высунулась из-за печки Агриппка. — Исть просют.

Поминая всемилостивость Божью, Аввакум вытащил короб, поставил средь землянки на пол. Куры тянули головы, переминались на ногах, поклёвывали друг дружку. Из ладоней напоил их протопоп святой водицей, в миску наскрёб вчерашней кашки, поставил у короба. Куры закарабкались на волю, помогая взмахами крыльев, повыскакивали на пол, обступили миску и стали жадно клевать кашку.

— Смотрют и видют! — ликовала Агриппка. — А вот чёрненькая бойчее всех.

Сидя на чурочке, смотрел Аввакум на птичью возню, улыбался: вот ведь много ли надобно для жизни? Молитвы заступнической да веры сердешной во всемилостивость Создателя.

— Всё-то в руце Божьей, — сказал и поглядел на Марковну. — А чернушке-то Агриппка наша приглянулась, вишь, как на неё глазки выкатывает да клохчет, благодарствует. Ну да у нас жить станет.

— Как же, батюшка? — бледненько зарделась Агриппка. — Грех укрыть-то.

— А и не проси — сами отдадут, — пообещал Аввакум и вышёл из лачуги. Там приглядел еловое бревёшко, отесал топором и выдолбил корытце. Еловое щепьё пахло скипидаром целительным, грибным бором лыськовским, детством. Пока долбил корытце, пришли глядеть на отцовское рукоделие Иванка с Прокопкой. Учились.

— Еловое корытце, сынки, всякую гниль-болесть ничтожит, — объяснил Аввакум. — Курам люба сухость, что чисто и не мокр о. А к этому ель особо пригодна. Ну айда, подарок имя от нас понесём.

Днём пришла боярыня Евдокия Кирилловна с Марьей проведать, что там с хохлатками. Уж хоть бы одыбались, всё будет мальчонке хворому Симеонушке яичко-другое. И обрадовались, видя, как дружно, в драку, будто и не помирали, клюют курочки кашку, бормочут, задирают одна другую.

— Это каво они так славно наворачивают? — полюбопытствовала боярыня, взяла кашки из корытца, растёрла в пальцах. — Што это?

— Нашу есгву наворачивают, ишь приглянулась как. — Протопоп посмотрел в глаза боярыне, та, потупив очи, обтирала платочком испачканные руки. — Ты, матушка, вели таку же кашку имя варить. Курам лесное что зимой поклевать, то доброе дело.

Агриппка сидела на топчане с чернушкой на коленях и наособицу, с ладошки, кормила её, поглаживая по маленькому гребешку.

Ничего не сказала Евдокия Кирилловна, поясно поклонилась и, прикусив губу, вышла на воздух, смаргивая слёзы. И тут же прибежала Софьюшка с туесом, полным муки, и куском мяса в ведёрке. Вежливо, как должное принял подношение Аввакум, а когда девки засобирались уходить, а Агрипка подсадила было в короб к остальным чернявку, то Софьюшка отстранила её и накрыла короб холстиной.

— Добрая ты деушка, бери курку, раз приглянулась, — позволила она, прижала Агриппку к коленям. — Да прибегай почаще, не сты-добься, боярыни так сказали.

— Дак гонют, — потупилась девушка, — то воевода, а пуще кривой тот. Не сгадаешь, когда и прибечь.

— Сгадаешь, — подмигнула Софьюшка. — Я к ставеньке тряпицу вязать стану. Пойдёшь мимо, а там знак наш тайной, поскребёшь в оконце, и всё ладно будет.

Хаживала Агриппка под оконце. Не гак часто, а когда подопрёт к краю лютый голод. Иногда бывали на ставеньке тесёмочки, иногда нет. Однажды подала ей Софьюшка из оконца торбочку тяжёленькую. От радости, что многонько домой притащит, бросилась бегом к землянке Агриппка, да столкнулась у крыльца хором с воеводой. Опешила девушка, что-то больно оборвалось внутри и похолодел живот от страха. Стояла ни жива ни мертва.

— Дай-кось, — потребовал Пашков.

Агриппка протянула торбочку, да так и осталась стоять с протянутыми руками. Воевода распялил мешочек, поворошил в нём ячмень вперемешку с мукой и рожью, приподнял брови и горестно вздохнул носом.

— Боле под окошко не бегай, скрытница. Ты уж барошня, — сказал, возвращая торбочку, — а в день недельный всяк раз приходи в избу. Так-то складнее будет.

И пошёл своей дорогой. И Агриппка пошла своей, прижимая к груди гостинец, не таясь и всхлипывая от нежданной ласки грозного воеводы.

Тишь, какая настаивается во времена недобрые, уж которое время властно насельничала в вымирающем остроге. Внутри огорожи еле передвигались, шоркая ногами, полуживые тени и, подобно осенним снулым муравьям, волочили очередную обездвиженную тень за проезжие ворота острога и там складывали жёлтые костяки к другим в один штабель.

Однажды башенные глядачи криками всполошили острожных сидельцев. Выползли люди из дымных избёнок и землянок: о чём сполох? Стражи прокричали, мол, подступает орда во множестве, и все на конях.

Казаки разобрали пищали, заняли боевые места у стрельниц. Воеводы с сотниками взошли по лестнице на стену, на огнебойную площадку, всмотрелись из-за острого частокола.

Прибывшие к острогу были эвенками. Сидели на оленях, на конях с луками за спиной и бриткими копьями-пальмами в руках, с которыми ходят на медведей. У многих были и пищали, не иначе отбитые у казаков из сожжённого ранее острожка. Еремей насчитал больше двухсот воинов, остановившихся от острога за два полёта стрелы. Они что-то кричали, размахивали руками. Казаки не отвечали: толмача у них не было, его Пашков казнил ещё год назад.