Принцесса-Невеста - Уильям Голдман

К 17:48 Лютик вполне уверилась, что умрет. За минуту до того она разглядывала принцево оружие. Самый смертоносный клинок был и самым потертым – флоринский кинжал. Острый, входит легко, к рукояти расширяется тетраэдром. Говорят, чтобы кровь быстрее вытекала. Их ковали всевозможных размеров, а у принца был, пожалуй, один из самых крупных – лезвие у рукояти толщиной с запястье. Лютик сняла кинжал со стены и приставила к сердцу.

– На свете так редко встречается совершенно прекрасная грудь; не порть свою, – услышала она.

А на кровати лежал Уэстли. На часах было 17:48, и Лютик поняла, что никогда не умрет.

Уэстли считал, что его час истечет в 18:15. Разумеется, час тогда и истекал, но ведь у него не было часа – сорок минут, и все. То есть до 17:55. Еще семь минут. Но, как уже говорилось, откуда Уэстли было знать?

И откуда было знать Иньиго, что у графа Рюгена имеется флоринский кинжал? И что граф Рюген мастерски с ним обращается? Лишь к 17:41 Иньиго загнал графа в угол. В бильярдной.

– Здрасте, – хотел было сказать Иньиго, – меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть. – Успел он сказать поменьше: – Здрасте, меня звать Иньи…

А затем кинжал перекособочил ему все нутро. От удара Иньиго зашатался и спиной влетел в стену. Силы и кровь вытекали так стремительно, что ноги не держали.

– Доминго, Доминго, – прошептал он и в пять часов сорок две минуты потерянно рухнул на колени…

Поведение Уэстли смутило Лютика. Она кинулась к нему, ожидая, что он встретит ее на полпути страстным объятием. Но Уэстли только улыбнулся и остался возлежать на подушках принца, а подле него покоилась шпага.

Лютик свершила весь путь одна и упала на своего драгоценного и единственного Уэстли.

– Поделикатнее, – сказал тот.

– В такую минуту тебе нечего больше сказать? Только «поделикатнее»?

– Поделикатнее, – повторил Уэстли, уже особо не деликатничая.

Она слезла.

– Ты сердишься, что я вышла замуж? – спросила она.

– Ты не замужем, – тихо сказал он. Странный у него был голос. – Ни по моей религии, ни по какой другой.

– Но этот старик объявил…

– Случается вдовство. Что ни день… не так ли, ваше высочество? – Голос его окреп – Уэстли обращался к принцу, который вошел, неся грязные сапоги.

Принц Хампердинк кинулся за оружием, и в его толстенных руках сверкнул клинок.

– Не на жизнь, а на смерть, – провозгласил он, наступая.

Уэстли легонько тряхнул головой.

– Нет, – возразил он. – Не на жизнь, а на боль.

Это было странное выражение, и на миг принц замялся. И вообще, почему этот парень валяется на постели? Где ловушка?

– Не уверен, что понял тебя.

Уэстли не шевельнулся, но теперь улыбался шире.

– Я с восторгом объясню.

На часах 17:50. Еще двадцать пять минут. (На самом деле пять. Но он этого не знал. Откуда ему было знать?) Медленно, отчетливо он заговорил…

Иньиго тоже говорил. Еще не минуло 17:42, когда он прошептал:

– Прости… меня… папа.

Граф Рюген разобрал слова, но до него не дошло, пока он не рассмотрел шпагу Иньиго.

– А, испанский заморыш, – сказал он, подойдя ближе и разглядев шрамы. – Я тебе еще преподал урок. Невероятные дела творятся. Столько лет гонялся за мной – и сейчас потерпел неудачу? По-моему, на свете не бывало повести печальнее; нет, это положительно великолепная история.

Ответить Иньиго не мог. У него из живота хлестала кровь.

Граф Рюген обнажил шпагу.

– …прости, папа… прости…

– НА ЧТО МНЕ СДАЛОСЬ ТВОЕ «ПРОСТИ»? МЕНЯ ЗВАТЬ ДОМИНГО МОНТОЙЯ, Я ПОГИБ РАДИ ЭТОЙ ШПАГИ, А ТЫ ВСЕ ДОЛБИШЬ, «ПРОСТИ» ДА «ПРОСТИ». ЕСЛИ ТЫ РЕШИЛ ПОТЕРПЕТЬ НЕУДАЧУ, ЧТО Ж ТЫ МНОГО ЛЕТ НАЗАД СРАЗУ НЕ ПОМЕР, ЧТО Ж ТЫ НЕ ДАЛ МНЕ УПОКОИТЬСЯ С МИРОМ?

А потом на Иньиго накинулся Макферсон…

– Испанцы, одно слово! И какая муха меня укусила – испанца учить; тупые, башка дырявая, что делать, если ранен? Сколько раз втолковывать – что делать, если у тебя рана?

– Закрыть… – сказал Иньиго, выдернул кинжал и засунул в дыру левый кулак.

Глаза снова прояснились – не совсем, довольно плохо, но хватило увидеть, что клинок графа подбирается к сердцу; не в силах предотвратить атаку, Иньиго невнятно парировал, оттолкнул острие к левому плечу, где оно не нанесло невыносимого ущерба.

Граф Рюген слегка удивился, когда его удар отвели, но беспомощному человеку можно и плечо проткнуть. Торопиться некуда – он же у тебя в руках.

Опять заорал Макферсон:

– Испанцы, одно слово! Да я лучше поляков буду натаскивать; поляк хоть не забудет использовать стену, если есть стена; только испанец на такое способен – про стену забыть…

Медленно, дюйм за дюймом, Иньиго встал, толкаясь ногами, наваливаясь на стену всем весом.

Граф Рюген вновь атаковал, но по ряду причин – вероятнее всего, поскольку не ожидал от противника шевелений, – не попал в сердце; пришлось довольствоваться уколом в левую руку.

Иньиго и внимания не обратил. Он даже не почувствовал. Его интересовала только правая рука – он стиснул эфес, и рука налилась силой, и силы той хватило двинуть шпагой, и этого граф Рюген тоже не ожидал, а потому невольно вскрикнул и отпрянул, дабы заново оценить обстановку.

Сила потекла из сердца Иньиго в правое плечо, оттуда по руке до самых пальцев, а оттуда в великолепную шестиперстовую шпагу, и тогда Иньиго оттолкнулся от стены, шепча:

– …здрасте… меня звать… Иньиго Монтойя; вы убили… моего отца; пришла ваша смерть.

И они скрестили шпаги.

Чтобы долго не валандаться, граф применил обратный Бонетти.

Не вышло.

– Здрасте… меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца… пришла ваша смерть…

Они вновь скрестили шпаги, и граф перешел к защите Мароццо[49], поскольку Иньиго по-прежнему истекал кровью.

Тот глубже затолкал в рану левый кулак.

– Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть.

Граф отступил за бильярдный стол.

Иньиго поскользнулся в собственной крови.

Граф отступал, выжидая, выжидая.

– Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя; вы убили моего отца; пришла ваша смерть.

Он еще глубже впихнул кулак, и думать неохота, что он там щупает внутри, что заталкивает и придерживает, но теперь он почувствовал, что наконец готов на выпад, шестиперстовая шпага блеснула…