Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн

другой взгляд на происходившее в ГУЛАГе, чем автобиографии, хроники или автобиографические романы. Четко расставляет акценты подзаголовок английского издания Just Send Me Word: A True Story of Love and Survival in Gulag («Подлинная история любви и выживания в ГУЛАГе»). Текст на клапане суперобложки гласит: «Книга, которая изумит читателей <…> Это мощное повествование выдающегося историка войдет не только в историю, но и в литературу»[425]. Литературность этого впечатляющего, даже трогательного документа работает на поддерживаемое Файджесом напряжение между фактом и артефактом. Выступая издателем этих писем, он соединяет их со своим комментарием так, что кажется, будто он автор всего текста: возникает «роман» в письмах. Его способ работы с материалом – не остранение, не гиперболизация и не гротескизация, но такой повествовательный режим, который помещает избранные цитаты из писем в атмосферу «Подлинной истории любви и выживания». То есть этим подзаголовком Файджес задает рецептивную рамку. Повествовательность обеспечивается не текстами, а реконструированными Файджесом биографиями корреспондентов.

Несомненно, задокументированный этими письмами случай отношений между арестантом и человеком «с воли» – редкость; супруги нередко разводились, а между двумя разделяющими одну участь заключенными иногда завязывались любовные романы (Евгения Гинзбург и Антон Вальтер, Ванда Бронская-Пампух и ее вымышленный/реальный возлюбленный). Зато участников этой переписки можно сравнить с Карлом Штайнером и его русской женой, которая на момент его ареста находилась на позднем сроке беременности и ждала его все эти 7000 дней, с тем отличием, что их разлука не преодолевалась эпистолярным контактом такой интенсивности и регулярности, как в случае Льва и Светланы.

Хотя исходящее от самого Файджеса повествование и отобранные им письма дополняют друг друга, принадлежат они все-таки к разным жанрам. Стилистический анализ представленных писем обнаруживает их зависимость от эпистолярных образцов из русской литературы, вместе с тем подтверждая, что подобные образцы требовались, более того – составляли тот необходимый фонд, к которому обращались те, кто взялся за перо вынужденно; знакомые формы позволяют им объясняться друг с другом, ведь образование у них одинаковое. Особую черту этих писем составляет неоднократная тематизация их написания, получения и отправки, роли посредников, «нелегальной» почты, момента времени. Примером поэтики эпистолярного может послужить эпизод, когда после долгой разлуки Лев вдруг узнает почерк подруги, различая эти обращенные к нему письменные знаки в кипе писем, адресованных другим заключенным. Наблюдаются также признаки развития письменного стиля и стилистических различий между манерами корреспондентов. «Подлинность» чувств, которыми они обмениваются, не вызывает у читателя никаких сомнений: опубликованные письма красноречиво охватывают период растущего сближения разлученных. Правда, о гулаговской повседневности мы, что отмечено и в упомянутой рецензии, не узнаем почти ничего нового по сравнению с текстами, изданными в 1960–1970‑е годы; подтверждается топика известных текстов. Из разбросанных по письмам намеков можно, впрочем, заключить, что в Печорлаге, где отбывал заключение Лев, лагерные нормы трактовались относительно вольно, а взяточничество или благожелательное равнодушие по части соблюдения правил могли приводить к небольшим послаблениям, делая границу между «зоной» и внешним миром проницаемой. На Колыме и в Норильске едва ли нашлись бы аналогичные «условия». Как и во многих других лагерных историях, главную роль в судьбе Льва сыграли, по-видимому, обстоятельства, не позволившие ему «достичь дна». Вдвойне интересно сообщение Льва о его квазиинженерной деятельности (естественной с учетом его профессии): во-первых, оно позволяет заглянуть в лагерную систему, для обслуживания которой требовались специалисты; во-вторых, означает тот самый счастливый случай, который Примо Леви (наряду с ловкостью в ущерб другим и забвением долга) называет среди причин, которые позволяли выжить; к придуркам в солженицынском смысле причислить его нельзя.

Как интерпретатор, принадлежащий к более позднему поколению, Файджес в Just Send Me Word присваивает перспективу корреспондентов и присоединяет к их голосам свой собственный. На мой взгляд, пропорция цитируемых выдержек из писем и биографического повествования в этом сдержанном жанровом гибриде и составляет пере- и обработку Файджесом этого исключительного материала, которую можно трактовать как «нарративное обрамление» аутентичного.

«Дневник» Ивана Чистякова

Этот обнаруженный всего несколько лет назад дневник вохровца, в 1935–1937 годах работавшего на одной из строек Байкало-Амурской магистрали, показывает происходившее в БАМлаге[426] глазами участника из числа «командиров». Автор дневника Иван Чистяков был отправлен нести службу в один из лагерей, возникших вдоль протяженного участка строящихся вторых путей трассы, в качестве командира взвода вооруженной охраны. Щербакова рассказывает о «призыв[е] во внутренние войска» для надзора за «путеармейц[ами]» в период, когда стартовали масштабные проекты по приказу Сталина, а нехватка кадров, включая надзирающий персонал, диктовала служебные обязанности подобного рода. Для осуществления этого руководимого ОГПУ-НКВД проекта использовался только принудительный труд. Сюда были переброшены подневольные рабочие со стройки Беломорско-Балтийского канала – первого крупного проекта такого рода. Щербакова называет «строительство БАМа (сложнейшей многокилометровой железнодорожной структуры)» одним из «амбициозных гулаговских проектов», осуществить который предстояло при помощи лопаты, тачки, кайла и пилы[427].

Солженицын посетовал однажды, что в мемуарах, автобиографиях и лагерных записках не учитывается сторона охраны, надзирателей. Здесь же представитель этой другой стороны высказывается сам, впервые ясно давая понять то, что и так можно было предполагать: не только для заключенных, но и для некоторых охранников служба эта была не просто полна всяческих лишений, но и поистине мучительна. Это несомненно в случае Ивана Чистякова, который изо дня в день надеется на то, что его положение изменится в результате увольнения со службы, но вместе с тем опасается, что вследствие какого-нибудь промаха и сам будет арестован, то есть предстанет перед судом, тем более что в случае подобного «проступка» он как исключенный из партии (из‑за непринадлежности к рабочему классу) едва ли сможет рассчитывать на снисхождение. В своих записках Чистяков не делает различия между политическими и уголовниками, упоминает вновь прибывающих беспризорников и отмечает их частые (по-видимому, успешные) побеги, ответственность за которые возлагают на него. Очевидно, работа на длинной трассе не допускала тотального контроля, часто упоминается об отсутствии конвоя. Куда в этой крайне неприветливой местности могли податься беглецы – неясно. Из карательных мер Чистяков упоминает расстрелы, чью бесполезность подчеркивает с долей негодования. Без особого сочувствия отмечает он следующий случай:

Пошли мы в розыск по тайге, то тут, то там труп, кто убил? Когда убили, ничего неизвестно, что за люди? Разозлишься, ну и шлепнешь. Пусть валяется. Найдут – найдут, не найдут – душа из него вон. Вот примерчик:

– Пошел Бутаев в тайгу, приходит, ведет одного. Одного поймал, другого застрелил. А застреленный в грудь на вылет сам пришел за 35 км. Мы за ним не поехали, конечно, двенадцать дней гнил (ЧИ 236).

Чистяков не раз упоминает,