Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви - Наталия Николаевна Сотникова

Консьержери поместили королеву, нашлось немало желающих, в особенности, среди иностранцев, взглянуть на столь выдающуюся особу, да еще в таких удручающих обстоятельствах. В дневнике Ферзена сохранилась запись рассказа англичанина, за двадцать пять золотых получившего возможность посетить королеву. Можно представить себе, какое унижение испытывала Мария-Антуанетта, которую демонстрировали как некое чудо на ярмарке. Королеву также посещали заключенные в тюрьме священнослужители, оказывавшие ей духовную поддержку.

Существует несколько свидетельств того, что монархисты не теряли надежды освободить королеву, но все это кончилось лишь усилением охраны королевы и слежкой за ней. Неутомимый барон де Бац после провала замысла освободить заключенных из Тампля[75] не оставлял попыток спасти королеву. 28 августа, в среду, к ней в камеру явился с обычным визитом инспектор парижских тюрем, бывший торговец лимонадом Жан-Батист Мишони, которого сопровождал неприметный господин невысокого роста. Однако, как только он взглянул на нее, королева почувствовала как кровь бросилась ей в лицо, ее проняла сильная дрожь, а из глаз брызнули слезы. Мария-Антуанетта узнала шевалье де Ружвиля, кавалера ордена Святого Людовика. Не сводя взгляд с королевы, он извлек из петлицы своего сюртука букетик гвоздик и швырнул его в угол камеры возле печки. Одновременно он ухитрился прошептать ей на ухо несколько слов.

Королеве удалось обмануть бдительность своих стражников и прочитать записку, в которой обещалось передать ей 300–400 золотых и говорилось о следующем посещении в пятницу. Но и записка, и ответ Марии-Антуанетты были перехвачены и попали в документы ее судебного дела. Любопытно, что, не имея никаких письменных принадлежностей, королева использовала булавку, с помощью которой наколола на бумаге ответную фразу. Дело передали в Комитет общественной безопасности, а все причастные лица были примерно наказаны.

Марию-Антуанетту перевели в более изолированное помещение, где ранее работал аптекарь. Непосредственно в ее комнате дежурили два жандарма, за дверью — еще два. Ей более не разрешали пользоваться свечами, оставался только слабый свет, исходивший от оконца. У нее отобрали последние личные вещи, дорогие ей: обручальное кольцо, четыре перстня, несколько печаток, на одной из которых было выгравировано аллегорическое изображение любви и верности, медальон с портретом принцессы де Ламбаль и локонами детей, золотые часы работы Брегета с репетиром. Их подарил ей покойный муж в возмещение потерянных при бегстве во время штурма Тюильри.

Было покончено с букетами свежих цветов и гастрономическими послаблениями. Тем не менее, ее регулярно потчевали питательными бульонами и успокоительными настоями, чтобы поддерживать теплившуюся в ней жизнь, изнемогавшую от отсутствия деятельности. Изоляция лишала ее существование всякого смысла. Самым ужасным было ожидание неминуемого конца. Наиболее радикально настроенные депутаты Конвента начали требовать смерти королевы тотчас же после казни ее супруга. Робеспьер призывал с трибуны:

— Является ли наказание тирана единственной данью, принесенной свободе и равенству? Будем ли мы терпеть не менее виновное существо, не менее обвиняемое нацией, которое до сей поры берегли из-за остатка предрассудков, связанных с королевской особой? Будем ли мы терпеть, как она спокойно ожидает здесь плоды своих преступлений?

Пресса продолжала расписывать «преступления Австриячки» самыми яркими красками, тем более, что положение внутри страны было безрадостным. По мере того как росли цены на хлеб, падала стоимость денег. У булочных тянулись бесконечные очереди, в которых парижане почем зря честили правительство. В провинции крестьяне были недовольны тем, что их забривали в армию, отрывая от полевых работ. Однако в преданной католицизму Вандее землепашцы и рыбаки в истовом порыве массово стекались под знамена контрреволюционеров. Силы коалиционных держав одерживали одну победу за другой. Ответом стало начало Большого террора, т. е. приостановка действующих законов для противодействия сложившейся тяжелой ситуации с 5 сентября. С семнадцатого сентября закон о подозрительных лицах позволял преследовать «всех тех, кто своими поведениями, своими отношениями, своими высказываниями, своими записями выказывают себя сторонниками федерализма и врагов свободы». Естественно, главным врагом отечества стала Мария-Антуанетта.

Вскоре выяснилось, что в качестве заложницы разжалованная королева не представляет собой никакой ценности. Когда в Брюссель послали агентов на переговоры, те для начала весьма прозрачно намекнули, что королеве грозит гильотина, но это не произвело на европейские державы ни малейшего впечатления. Во Франции же страсти продолжали бушевать и явно не выказывали тенденции к прекращению, пока санкюлотам не принесут жертву: бездыханное тело ненавистной Австриячки. Депутат Эбер орал в Конвенте:

— Я обещал голову Антуанетты, я собираюсь отрезать ее сам, если вы будете затягивать с ее выдачей!

Затягивать действительно не стоило, ибо здоровье узницы явно ухудшалось, и ее естественная смерть лишила бы Францию блестящей возможности потрясти ужасающим примером революционного правосудия как Францию, так и Европу.

Процесс

Созванный трибунал заседал под председательством Эрмана, одного из основных подручных Робеспьера, которому помогали трое судей и секретарь. Окончательный вердикт должны были вынести двенадцать присяжных, умышленно набранных в основном из незначительных обывателей — парикмахер, печатник, портной, хирург, краснодеревщик, привратник, по большей части полуграмотные. Однако не было никакого сомнения в прочности их политических республиканских убеждений. Тем большим должно было стать унижение представительницы одной из древнейших и могущественнейших династий Европы. Главным общественным обвинителем выступал внушавший легендарный ужас Фукье-Тенвиль. Но сам процесс должен был проходить по всем правилам, со всеми видимыми соблюдениями законности. Низложенная королева упорно отказывалась именовать себя «вдовой Капет», таким образом, перед судом предстала Мария-Антуанетта Лотарингская-Австрийская, вдова короля Франции.

Конечно, подозрений против подсудимой было множество, но неопровержимые доказательства отсутствовали. При желании их можно было бы добыть из обширного объема документов, извлеченных из пресловутого «железного шкафа» Людовика ХVI и после его казни благополучно пылившихся в архиве. Но ни у кого не было желания копаться в этих бумагах, тем более, что исход процесса был предопределен. Отсюда подсудимой было предъявлено общее обвинение в участии в преступлениях короля вследствие того пагубного влияния, которое она оказывала на мужа. Подсудимая очень ловко ускользала от четких ответов и объясняла свои действия полной покорностью воле мужа, как оно и подобает добродетельной жене.

Но, безусловно, она не ожидала, что против нее будут выдвинуты обвинения в совращении собственного сына. Неразумный восьмилетний ребенок, совершенно не понимая, о чем идет речь, плел Бог знает что, выдав заодно Тулана и других, помогавших его родителям. Обвинения в кровосмесительной связи выдвигались в основном на основании показаний сапожника Симона. В качестве подтверждения приводилось доказательство, что грыжа у ребенка