Собиратель миров - Илья Троянов

— А ты сам? Ты удивился его удивлению?

— Караван из удивления!

— Зачем сто носильщиков? Разве вам не хватало животных?

— Баба Ишмаил обязательно бы продал тебе трех своих длинноногих лошаков, жующих больше кхата, чем он сам.

— У нас были животные, конечно, у нас были вьючные животные, пять лошаков и тридцать ослов, тридцать бессильных, упрямых и совершенно ненадежных ослов. Через три месяца осталось одно-единственное животное, остальные околели. Но я скажу вам, что люди были еще меньше подготовлены к этому путешествию. Начиная с кирангози, шагавшего во главе и служившего только себе и султану. Затем шли белуджи, которые вообще-то должны были защищать нас, но как они могли оборонять нас своей трусостью, было неясно с самого начало и осталось неясным до самого конца. Мы быстро поняли, что белуджам нельзя доверять, они мать родную продадут тому, кто больше предложит. Следом шагали носильщики, честные носильщики, на которых бвана Бёртон и бвана Спик тоже не могли положиться, хотя они много несли и все выносили, но лишь до той ночи, когда кровь у них восставала и они убегали или пытались убежать. Они были из людей ньямвези, которые, вы знаете, раньше охотились на слонов, пока не решили зарабатывать на жизнь, бегая по земле с грузом на голове, и они знали, что лишь половина из них вернется домой, причем с таким заработком, что вскоре вновь придется отправляться в путь, с тюком на голове и со смертью перед глазами. Но иногда они не выдерживали и сбегали, часто с теми же тюками, которые носили, они дезертировали, так называли это бвана Бёртон и бвана Спик, и я был сбит с толку, потому что на их языке это слово обозначает пустыню, но сколько я не напрягался, не мог уловить связи между пустыней и побегом. Если беглых ловили, то их секли во имя справедливости при караване первого и караване второго путешествия. Однако при третьем путешествии, где командовал человек, обрекавший на смерть все, что становилось у него на пути, там их иногда вешали.

— Только потому, что они убегали?

— Кто убегает в дикой местности, тот подвергает опасности целый караван, поучал нас человек, обрекавший на смерть все, что становилось у него на пути. Побег — это попытка убийства других, говорил бвана Стенли. Оставаться в караване — это самоубийство, шептали мы за его спиной. Я оставался, я должен был остаться, пережив первое и второе путешествие, я знал, что выживу в любом. Но носильщики из людей ньямвези, гордившиеся своей работой и своей славой, у них не было такой уверенности, и они сбегали по ночам, и иногда мы их преследовали, а иногда махали рукой, а иногда на них нападали другие караваны и приводили их к нам, и тогда их секли, и брали для этого карбач, сплетенный из жесткой кожи бегемота, страшное оружие, особенно когда он новый, ровный и острый, как лезвие ножа, их секли, пока спина не покрывалась кровью, или их вешали. Говорю вам, тот, кто придумал это наказание, не знал различия между умом и глупостью. Ни один удар кнута в этом мире не помешает тебе пойти дорогой, к которой стремится твое сердце. Когда страх, или отчаяние, или ярость, или тоска становятся сильней, чем мысли, умеющие рассчитывать и взвешивать, тогда ты делаешь то, что скажет сердце, пусть тебе грозят любые адские муки этого и следующего мира. Кто придумал наказание, тот мало знал о ценности человека.

— Баба Сиди, ты знаешь ценность человека, конечно, никто из нас не сомневается, но и ты не постигаешь все, что мог бы постичь. Без угрозы адских наказаний человек не ведал бы ни чести, ни меры.

— Я своими глазами наблюдал, баба Юзуф, как наказанные при следующей же возможности повторяли то же самое, от чего их пытались отучить. Кнут не оставляет долгих следов на такой коже, которую сбрасывают. Поверьте, друзья, человек меняет кожу как змея. Есть лишь одна возможность, чтоб наверняка удержать человека от поступка: убить его.

— Очевидно, бвана Стенли это понял.

— Ну и какая ему от этого польза? У него становилось одним носильщиком меньше.

= = = = =

Из Кингани в Бомани, из Бомани в Мкваю-ля-Мвуани, каждый вечер он тщательно записывает названия, это грунтовка его отчета; из Киранга-Ранга до Тумба-Ихере, из Тумба-Ихере до Сегезера, пока они находятся в области устоявшихся названий, подтвержденных и бумагами, и информантами по дороге — вблизи побережья царит единодушие в вопросах номенклатуры; из Деге-ла-Мхора до Мадеге-Мадого, из Мадеге-Мадого до Кирури-в-Кхуту, каждое место охвачено геометрически и гипсометрически — аккуратный список не допустит ошибок и оградит от несчастья. Пока — самое начало, он не прячется ни от одной проблемы, он уверен, что все решается несложным приемом, все исправимо небольшой подгонкой. Пока все получается наладить. Природа предлагает некоторые открытия. Деревья, столь замечательно адаптировавшиеся к долгим периодам засухи, называются миомбо, и он может различить три вида: джулбенардия, брахистегия и изоберлиния, последняя служит кормом для слонов. Высокие деревья с прямыми стволами и желтой корой (Taxus elongatus или ему родственные); карликовые веерообразные пальмы (Chamaeros humilis, наверняка); китайский финик (Zizyphus jujuba, называемый деревом джуджуба); местные сорта дум-пальмы и чилибухи, различные лиственные: стеркулия со светло-желтой корой и густой круглой кроной; капок с длинными стручками, темно-коричневые снаружи и белые и мягкие внутри. При наблюдениях он не позволяет себе никакой халатности: желтые плоды не срывают, но, скорее всего, собирают с земли, цветом и вкусом плод похож на манго, большие семена ядовитые или горькие — разве природа не предупреждает горечью о яде? — их все выплевывают. Зелень первых недель — цвет возделывания, парцеллы по обеим сторонам реки густо усажены рисом, кукурузой, маниоком, бататом и табаком. Это плодородная земля — Бёртон ясно видит ее благополучное развитие, нужна лишь направляющая рука.

Чем сильнее растет его уверенность, чем больше он разгадывает чужую землю, тем проще для него обезоружить ее угрозы. Он привыкает к безжалостно настойчивым барабанам вдалеке, в которых джемадар готов подозревать все мыслимые ужасы, и потому отдает своим тринадцати солдатам приказы к нелепым ложным маневрам. Он привыкает к медлительности стариков, деревенских старост, чьи имена звучат как оговорки. В Киранга-Ранга впервые пошел дождь, в Тумба-Ихере они в последний раз видят дерево манго. В Сегезера впервые ссорятся белуджи, их приходится растаскивать, прежде чем в дело вступают кинжалы; в лесах около Деге-ля-Мхора они замечают мартышек, которые столь проворно катапультируются сквозь макушки деревьев, что выстрелы Спика гулко раздаются в ветвях, и с каждым эхом он теряет уважение каравана, потому что направил ружье против мартышек и потому что промахнулся. В Мадеге-Мадого сдох первый осел, остальные животные околели в последующие дни, исчез первый носильщик, настроение экспедиции падает как барометр. Неожиданно рано приходится нагружать верховых животных, и скоро даже руководители экспедиции вынуждены идти пешком.

Бёртон шагает вряд ли медленнее осла, но едва он покидает спину животного, меняется его восприятие. Внимание поглощено собственными шагами, нанизыванием сотен и тысяч шагов. После свежести раннего утра, когда его взор все вокруг замечает и его ум все впитывает, он постепенно сосредотачивается, разгоряченный и недовольный, на собственных шагах, игнорируя все, кроме камешков, шипов, листиков, скрипящих и шелестящих под его сапогами, — крошечные дорожные разметки, придающие безотрадности изменчивое лицо, маргинальные перемены, на которые он обращает внимание, чтобы хоть за чем-то следить, на гниющие плоды, упавшие с деревьев, не совсем круглые и не совсем желтые, раздавленные, испорченные плоды с коричневыми пятнами, испускающие назойливый запах ферментации.