Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

золотаря. Какое заблуждение — взирать на свитое на вершине Градчан императорское гнездо как на небеса! Да и небеса... Чем, собственно, одаривают они нас? Дождь, промозглый туман, бесконечная слякоть грязного, мокрого снега...

Часами хлюпаю я в этих небесных экскрементах, которые мерзкой липкой массой — нечего сказать, манна небесная! — обрушиваются со свинцовой высоты... Ангелическая перистальтика — отвратительно, отвратительно...

Тут только замечаю, что меня опять занесло в гетто. К отверженным из отверженных. Ужасная вонь царит здесь, где обитает по чьей-то злой воле скученный на нескольких переулках целый народ, который совокупляется, рожает, растет и умирает слоями — на кладбище настилая мертвых на истлевшие останки своих предшественников, а в сумрачных жилых башнях — живых над живыми, как сельдь в бочках... И они молятся и ждут, стирают себе колени в кровь, но — ждут, и ждут, и ждут... век за веком... ждут Ангела. Ждут исполнения Завета...

Джон Ди, что твои молитвы и ожидание, что твоя вера и надежда на обещания Зеленого Ангела рядом с ожиданием, верой, молитвой и надеждой этих несчастных евреев?! А Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила — разве Он менее велик и менее тверд в своих обещаниях, чем Его слуга Западного окна?..

И ноги сами несут меня к дому великого рабби, мне непременно — непременно! — нужно поговорить с ним о тайнах ожидания Бога...

И вот я уже в низенькой каморке каббалиста... Мы ведем беседу о жертве Авраама, о неотвратимой жертве, которую Бог требует от тех, с кем Он хочет породниться кровно... Темные, таинственные речения о жертвенном ноже, узреть который дано лишь тому, чьи очи отверзлись для невидимых простым смертным вещей не от мира сего, но куда более действенных и действительных, чем их жалкие земные подобия; намекнуть на эти потусторонние реалии могут слепому пилигриму лишь символы — буквы и числа традиционного алфавита.

До мозга костей пронизывает меня завораживающая энигматика этих боговдохновенных глаголов, которые как призраки выходят из беззубого рта безумного старца!.. Безумного?.. Безумного, как и его августейший друг на той стороне Мольдау, который сидит нахохлившись в своем фантастическом градчанском гнезде. Монарх и еврей из гетто — братья, связанные одной тайной... И тот и другой — боги, явленные в этот мир в шутовских обносках земной иллюзии... Какая между ними разница?

Потом каббалист вобрал мою душу в свою... Я долго упрашивал его, чтобы он помог мне прозреть, но рабби отказывался,

говорил: душа моя не выдержит страшного зрелища. Поэтому он притянет ее к своей душе, находящейся по ту сторону этого бренного мира. О, как отчетливо вспомнил я при этих словах все то, что мне рассказывал в свое время Бартлет Грин!..

Рабби Лев коснулся моего плеча, чуть ниже ключицы... В том же месте, что и главарь ревенхедов много лет назад в подземелье Тауэра... И я увидел, увидел спокойными, невозмутимыми, безучастными глазами старого адепта: моя жена Яна стоит перед Келли на коленях... Она унижается ради меня... Все это происходит в доме доктора Гаека на рынке... Келли хочет взломать сундук, в котором хранятся книга и шары святого Дунстана, и под покровом ночи вместе со своей добычей улизнуть из Праги, бросив меня на произвол судьбы. Стоя на коленях, Яна не дает ему подойти к сундуку, ключ от которого вне досягаемости грабителя: он всегда при мне. Она торгуется с этим подонком, умоляет его, бессильная предпринять что-либо иное...

Я... улыбается!

Келли приводит самые немыслимые доводы. Грубые угрозы сменяются коварной хитростью, холодный расчет — попытками разжалобить... Он ставит условия. Яна соглашается на все. Предатель бросает жадный взгляд на мою жену... Она по-прежнему на коленях, платок на груди сбился... Яна хочет его поправить, но Келли останавливает ее руку... Заглядывает за вырез... Огонь вспыхивает в его мышиных глазках...

Я... улыбается.

Келли подхватывает Яну на руки. Его объятия похотливы и бесстыдны... Яна слабо сопротивляется: страх за меня парализует ее волю.

Я... улыбается.

Келли поддается на уговоры: все дальнейшее — как решит Зеленый Ангел, и заставляет Яну поклясться, что так же, как и он, до и после смерти будет беспрекословно подчиняться любым приказаниям Ангела. Лишь в этом случае, угрожающе говорит он, есть хоть какая-то надежда на спасение... Яна клянется. Страх делает ее лицо мертвенно-бледным...

Я... улыбается: но быстрый пронзительный сквозняк боли, словно отточенный как бритва жертвенный нож, полоснул меня вдоль артерии жизни. Надрез сделан... Это почти приятно, как... как щекотка смерти...

Потом я снова прихожу в себя и, хоть в глазах у меня все еще темно, что-то уже различаю: надо мной парит древнее,

изборожденное морщинами крошечное детское личико рабби Лева. Доносятся слова:

— Исаак, нож Господень приставлен к горлу твоему. Но в терновнике трепещет агнец. Если согласен ты принести вместо себя в жертву агнца сего невинного, будь милостив отныне, как Он, будь милосерден, как Бог моих отцов...

И мрак полчищами непроглядных ночей проносится мимо... Господи, что было бы со мной, если бы я все это увидел не глазами души рабби, а моими собственными?.. И чувствую я, как воспоминание об увиденном тускнеет и улетучивается... Остается лишь ощущение кошмарного сна.

Поросшая лесом горная гряда вздымается предо мной. Брезжит холодное утро. Усталый, стою я на скальном выступе и зябко кутаюсь в темный походный плащ. Здесь мой ночной проводник — не то угольщик, не то лесник — покинул меня... Мне надо подняться туда, к той серой полоске стен, которая проглядывает сквозь обрывки густого тумана на фоне безлиственных замшелых деревьев. Сейчас мощные зубчатые стены, двойным кольцом опоясывающие крепость, становятся отчетливей: готический замок... Перед ним, прямо на голых скалах, — сторожевой бастион, а уже дальше — приземистая массивная башня, на которой гигантским флюгером вращается двуглавый орел Габсбургов из потемневшего от времени железа. А надо всем, за декоративным парком, — мрачная семиэтажная башня с узкими щелями стрельчатых окон. Не то неприступный каземат, не то скрывающий драгоценные реликвии храм — одним словом, Карлов Тын, как назвал эту башню угольщик, сокровищница Священной Римской империи...

Я поднимаюсь по узкой горной тропинке. Там, за этими стенами, меня ждет император Рудольф. Ночью от его имени явился проводник и велел мне следовать за ним — все было, как всегда, тайно, внезапно, без каких-либо объяснений, но с соблюдением самых немыслимых мер предосторожности... Зловещий безумец!

Боязнь измены, болезненное недоверие ко всем без исключения подданным, презрение к людям и отвращение к миру — от всего этого старый орел, поправ заповеди